- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (67) »
заднем ряду, к уху которой приник… кто? — да, наверняка это был фотограф, а не Ткаченко…
Но женщина за свечным ящиком ничего не спросила. Очень любезно она продала мне два или три десятка толстых свечек. Я поставил к иконам штук пять. Остальные, сунув в сумку, понёс назад после службы. И потом их зажгли на тех чтениях, когда я увидел…
9
Её лицо при этом… Но что я могу объяснить? — Нужна речь кавалера, а её нет… Впрочем, кое-что всё-таки могу. — Когда Света после Смоленска впервые мне позвонила, она сказала так: «Байтов, о тебе здесь все только и говорят. Ты такой знаменитый… Ну и вот я решила позвонить…» — Многоточие продолжается, оно требует ответной реплики… В это время она томилась, встречая старый Новый год у Бунимовича (на Патриарших прудах). А я томился на квартире в Царицыне. И я понял, что именно такая конструкция разговора — неопределённая и вместе с тем весьма направленная на конкретную цель — и называется «подбивать клинья». (Отметим, что она идентична конструкции, которую употребила когда-то рыбачка Соня, направив к берегу баркас.)10
Я вскричал в ответ, непослушными пальцами распечатывая пачку «Пегаса»: «Света!.. О Господи!.. Ты звонишь?.. Ты уже получила моё письмо?» «Какое письмо?.. Ты писал?.. Нет, не получила… Я редко проверяю почтовый ящик…» «А где ты взяла мой телефон?» «Да здесь мне сказали». «Я сейчас собираюсь, и мы едем в бункер, куда я тебя звал. Это у метро „Водный стадион“. Согласна?» «Конечно».11
Моё письмо читалось так: Мадам! Редакция литературного альманаха «Эпсилон-салон» имеет честь пригласить Вас принять участие в акции возрождения этого альманаха из праха. Акция состоится 15 января 1993 года в 20.00 в бункере издательства «Постскриптум». Справки по телефону — значился номер моего телефона — и подпись. Я не знал её домашних обстоятельств — мало ли кому в руки может попасть письмо — вдруг муж прочтёт? — Поэтому я очень обрадовался, сочинив это иносказание. Ждать конца дня, когда приеду домой, я не мог — бросился в бухгалтерию и попросил разрешения напечатать один лист на машинке (выдумав какую-то срочную причину). Потом пошёл — купил в киоске конверт и отправил…12
Это происходило в так называемом «Троицком домике» — двухэтажном ветхом флигеле рядом с церковью Троицы в Вишняковском переулке. Внизу книжная лавка, наверху комната сторожей и бухгалтерия. «Троица», приписанная к Николо-Кузнецкому приходу, ещё только восстанавливалась. Раньше в ней был какой-то выставочный зал… Рабочие днём ломали старый интерьер, штукатурили, пилили мрамор для пола. Вечером, когда все уходили, сторож запирал храм, запирался сам в домике и охранял, собственно, только книжную лавку. Раза два впоследствии Света приезжала туда в моё дежурство, но чувствовала себя там плохо. Вся обстановка, столь благостная для меня, воспринималась ею как чуждая, тревожная, подозрительная. И я не мог её успокоить. Наоборот — её тревога передавалась мне…13
К чему я клоню? — Вообще-то, я клоню к тому, что, когда я говорю «я», я имею в виду довольно разнообразные субъекты. Именно так и говорил Кролик Винни-Пуху: «Я бывают разные». Поэтому в данной точке повествования я собирался, как и в предисловии, подчеркнуть свою неаутентичность — а вернее, своё многообразие. Я часто задаюсь праздным и неприличным вопросом о своём месте в плеяде великих поэтов. И мне обычно доводится довольствоваться именно таким рассуждением: «Ну хорошо, пусть я не самый талантливый, — но уж наверное самый разнообразный. Кто разнообразней меня? Ну, кто? Пушкин? — Ну, это ещё потягаться… А за что я его и люблю…»14
…Купил конверт и отправил? — Нет, не всё так просто: адреса я не знал. Мне пришлось позвонить Гере Лукомникову и спросить. При этом я страшно стеснялся. О Гериной безграничной доброте и деликатности я ещё не имел представления. Поэтому я на ходу выдумал какой-то неуклюжий проект с перепиской литераторов (вроде mail-artʼa) и спросил несколько адресов — среди них Светин. (А чьи ещё? — Митюшёва?.. Калкина?.. Тучкова?.. — не помню… но, в общем, из «смоленской» компании.) Это было, наверное, на другой день после приезда, то есть числа одиннадцатого. Впрочем, сейчас я не понимаю, откуда у меня взялся Герин телефон и почему я решил, что он может знать эти адреса. Пожалуй, потому, что он работал в «Гуманитарном фонде» и как-то был причастен к рассылке газеты…15
«Конечно», — сказала Света решительно. Лишь два-три вопроса о том, что это за «бункер» и сколько мы там пробудем, — до утра? Я ещё не знал, какой она бывает недоверчивой. Многие годы ушли на то, чтобы она привыкла доверяться мне в каких-то ситуациях (далеко не во всех). Но в тот момент в её тоне я чувствовал самоотверженную решимость. — Глубочайший скепсис, сложные лабиринты сомнений — всё отбрасывалось в этом порыве. И странную ночь в «бункере» — подвальном складе, заставленном до потолка пачками типографской продукции, — она вынесла стойко, без жалоб. Она хотела смотреть на меня, а я требовал от неё взгляда внутрь, — как впервые в холле турбазы, где она сидела в заднем ряду, в тени, и по её лицу бродили красноватые блики… Я выключил грязный жёлтый свет между штабелями книг и зажёг свечку, которую специально принёс.16
Приехал Дима Григорьев из Питера со своей второй женой Ольгой. Это было, пожалуй, в декабре — недели за две до того, как меня пригласили в Смоленск. Они приехали, потому что Ольга написала рассказ и получила вдруг за него премию на каком-то феминистическом конкурсе в Москве. Она читала этот рассказ, но в чём там дело, я совершенно забыл. Кажется, он назывался «Любовь»… А незадолго перед этим я сочинил «Кротовую нору», и мне захотелось на них двоих испытать. Ольга убежала в туалет и там плакала — после первой части. Вот тогда мне и открылась сила этого текста…17
Раньше там был какой-то выставочный зал (я имею в виду — в Троицком храме, а не в «бункере»). Выставки там устраивались промышленные — не художественные. Тем не менее, осталось несколько брошенных больших полотен, натянутых на подрамники. Живопись весьма грубая… не то чтобы абстрактная, а скорей декоративная. Должно быть, эти картины использовались в оформлении экспозиций. Стояла даже фамилия художника — но я не помню… Я содрал с подрамника один холст, наиболее тёмный: месиво чёрных мазков с проблесками — вроде красного пламени. Отнёс его домой, разложил на полу посреди своей комнаты и стал изображать «кротовую нору» — закрасил ещё черней (проблески кое-где- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (67) »