вторично поменялись одеждой.

Шорох собственной пропотевшей рубахи и скрип сапог, казалось, привели его в себя. Он прижал ладони к глазам и сказал:

— Что на меня нашло? Я не спятил, солнцем меня не хватило, а вел себя невесть как, и нес невесть что, и натворил… Что я такое натворил?

— Что натворил? — повторил Малвени. — Опозорил себя, хоть это еще полбеды, но ты еще роту «Б» опозорил, а что хуже всего — опозорил меня! А ведь кто как не я учил тебя быть солдатом, когда ты был еще дрянным, плаксивым, неуклюжим новобранцем. Да ты и сейчас не лучше, Стэнли Ортерис!

Ортерис смолчал. Потом расстегнул тяжелый пояс, утыканный значками полудюжины полков, над которыми одержал победу его собственный полк, и протянул Малвени.

— Драться я с тобой не могу, Малвени, рост не позволяет, — сказал он, — да и все равно ты меня поколотишь. Вот, держи ремень-можешь разрубить меня пополам, если хочешь.

Малвени обернулся ко мне.

— Оставьте нас одних, сэр, нам надо с ним потолковать.

Я оставил их и по дороге домой раздумывал об Ортерисе и о моем приятеле, которого я люблю, рядовом Томми Аткинсе вообще.

Но так ни до чего и не додумался.