воевода с обозом из Темьяна в каменную Москву. По Темьяну же пронеслась молва, что воевода заушил царский колокол, и темьяновцы с той поры особенно его излюбили, и не одно столетие возвещал им заушенный колокол о «времени Господнем благоприятном».

Колокол старел: звон его, некогда сильный и звучный, делался все тише, но все серебристее, мягче, добрей, как голос у поседевшего старца, привыкшего с юности к долгой постоянной молитве: вся медь в нем отзвучала, звучало теперь одно чистое серебро; и, наконец, замолк колокол, — замолчал, как седовласый старец, завершающий свой долгий молитвенный путь еще строжайшим подвигом молчания.

Во всем Темьяне только старый причетник Мокий Мефимонов и купец Крутоемов помнили, как в детские свои годы слыхивали они голос Воеводина колокола: мягкий, серебряный, старчески-молитвенный и ласковый.

— Нет теперь таких колоколов, — плакался среброкудрый причетник, — нет и не будет: жéсточь пошла в мире. Колокола ангельских голосов лишились: по-человечьи грубы стали — не благовестят, а зычут медным языком.

И соглашался с ним долгобородый Крутоемов:

— Зычут — и разглагольствуют, и празднословят. В иное время, прости Господи, не звон, а как бы лай колокольный слышится.

— Без благодати льют, без молитвы звонят: где тут ангельскому гласу быть?

2.

Второй по старине колокол был Голодай.

Он был с трещиной, не велик, не звонок, лит без всяких украшений и без вязи. Голос у него и теперь, с трещиной, и прежде, без трещины, был горький, зябкий, натруженный.

Последний звонарь, Василий Дементьев, звал его иной раз, осердясь:

–У! кашлюн старый! Другие поют, а ты кашляешь, другим петь мешаешь.

Но и в самый красный звон, на Светлое Воскресенье, когда колоколам надо петь «веселие вечное», Василий Дементьев припускал в общий перезвон и хриплый старческий голос унылого Голодая.

В светлую Седмицу много охотников звонить на колокольне и спрашивают, бывало, старого звонаря:

— Зачем ты, Дементьич, голоса портишь Голодаем? Хрип в нем. Весь красный звон он подхрипывает.

Строго отвечал звонарь:

— Молоды вы. Без Голодая нельзя быть красну звону.

Но не всем говорил звонарь, почему нельзя. А нельзя потому, что Голодай охрипнул на народной великой беде, взошел на колокольню после великих трудов. Все колокола родились для звона на колокольне, а он один для утоления народной беды.

Темьяновскую область посетила беда. Зима была без снегу: хлеб вымерз, а весна перехватила жар у лета — и всходы, какие и были, все выжгла. На самого вешнего Николу был зной, да такой огненный, что народ говорил с горем:

«Отдал пророк Илья свой день Николе, да не отдал своей тучи грозовой»: не было дождя. Прогневался и Егорий-белоконец: не радел в это лето о скотине — был большой падеж на скот. К первому Спасу голод начался.

Темьян — весь в слободах, и слобожане все хлебопашцы. Окружил голод зеленым кольцом весь Темьян: только те, кто вокруг собора жили, не голодали: городничий, попы, казенные люди, купцы. Христа ради подавали луковку да горох: сперва по горстке, потом по полгорстке, потом по щепотке, потом по горошинке, а там и на соль перешли: подавали по крупинкам. Но пришло время — стали на нищий зов выносить христолюбцы под окно ковшик воды и, потупясь, винились:

— Не взыщи. Испей, Христа ради.

И пил прохожий, и благодарил:

— Спаси тебя, Христос.

И, бывало, вода ключевая осолялась в ковшике крупной слезой.

Соль слезная у всех была, а хлеба ни у кого не стало.

Стали темьянцы зазывать к себе попов и просить:

— Приготовь меня. Я умирать скоро буду. Доедаю последнюю горсть муки.

Поп шел, а его на дороге перехватывали в соседний дом:

— К нам к первым иди: там доедают, а мы доели. Готовь нас: помираем.

Попы ходили из дома в дом до ýстали.

Голод и болезни косили народ, как траву. На кладбищах некому было могилы копать: на Божьей ниве от всходов тесно — гуще урожайных колосьев поднялись березовые кресты.

В то старинное время объявился в Темьяне человек незнаемый — средовек, в чистом белом азяме, в сапогах; глаза карие, борода светлая, лицом бел. Ходил он по площадям, по переулкам, по домам, по кладбищам, и везде всем одно и то же говорил. Скажут ему: «Умирать пора, раб Божий», — а он — одно всем:

— Зачем умирать? Бог жить велел. Мы жить будем.

Городничий Федорчук взял его на расспрос и вызнавал старого: кто? да откуда? да зачем? Все было в порядке: человек вольный, по собственному паспорту, из мещан московских, по рыбному делу, подать уплочена, все чисто.

— Что же ты у меня в Темьяне будешь делать? — спросил городничий. — Ты народ смущаешь. У нас голод, беда. У нас тебе не место.

— Я и не буду в Темьяне, — человек отвечал. — Я беду с собой увезу.

— Как увезешь? Ты не Бог.

— С Богом и увезу.

Городничий расспрашивать не стал, погрозил пальцем и отрезал:

–Увезешь или нет, а сам себя увози. Не то — быть тебе в остроге.

На другое же утро выехал человек из Темьяна — выехал в кибитке: простая телега; полтелеги накрыто рогожей; под рогожей на перекладине подвешен малый колокол, совсем простой, веревка привешена к языку. А в кибитке, в глубине, один седок — Спасов образ.

Человек выехал на клячонке, перекрестился на все четыре стороны и ударил в колокол: повез Спаса-седока по русской земле.

Первый, кто встретился на дороге, шапку снял, заслышав его звон, и спросил человека:

— На колокол собираешь Спасов?

— Нет, — отвечал, — Спасу на голодный кус.

Вынул прохожий грош и положил к Спасову образу. Сделал почин.

Из деревни в город, из города в деревню едет в кибитке Спас-седок, а человек возле пеший идет и мерно бьет в колокол. У колокола зов жалостный, хриплый: плохо лит и без единой доли серебра: медь да олово, — настоящий голодный голос: доходчив и зазывлив. Слышат прохожие.

— На чтó собираешь?

— Спасу на кус. Алчет Спас Христов в Темьянском краю, страждет и наготует.

Укажет на седока в кибитке. Кто мимо пройдет? Всяк либо грош, либо хлеба кусок положит Спасу на снедь, либо холста конец — Спасу на наготу.

Дальше едет возничий.

— На что собираешь? На погорелое?

— Нет. Спасов дом цел в Темьяне стоит. Спасу на кус собираю. Наг он, бос, голоден.

Укажет на Спаса в кибитке. Кладут прохожие.

Проехал Спас в кибитке с колоколом многие сотни верст, объехал многие города и деревни. Собралась в кибитке мирская казна не малая. Повернула кибитка в обратный путь в Темьян. По дороге закупал возничий у купцов хлеб и слал его в Темьян. Шли возы с хлебом, с письмами-наказами от человека то к одному темьянскому боголюбцу, то к другому: «раздай, раб Божий имярек, Спасов голодный кус, а кому — Спас укажет и о раздаче сам с тебя отчет спросит». Ни одна копейка не