Вениамин Каверин Нигрол

В учебно-опытно-испытательной части мы лежали на чужих койках и спорили о Толстом. Учетчик утверждал, что Толстой был балда, я не соглашался.

— Нет, брат, балда, — сказал он, наконец. — Очень глупо писал, прямо читать невозможно.

Он валялся на брюхе, рыжий, кудрявый, с красивым, дерзким лицом, и болтал в воздухе ногами. Ноги эти были так близко от моего лица, что я разглядел зерна, вдавленные в грязные пятки.

Балабондя вошел, бормоча, и сел за стол. Никелированные весы стояли на столе, он молча покачал стрелку пальцем. Очень грустный, он сидел, подставив ладонь под щеку и машинально пересыпая зерно из одного измерительною цилиндра в другой и обратно.

— Балабондя, чего задумался, жениться захотелось? — спросил учетчик.

Балабондя повернулся к нему и посмотрел одним глазом. Потом шагнул, прихватил учетчика за штаны и переложил на соседнюю койку.

— Не люблю, когда с ногами, — коротко объяснил он и сердито отряхнул одеяло.

Наследив растоптанной пшеницей, он ушел, и за окном мелькнула еще раз сердитая и грязная, надвинутая на лоб кепка.

Я смотрел на зерновые следы.

Шел семнадцатый день уборки, и зерно было везде — на койках, на столах, на окнах; его вытряхивали из рубашек, вместе с водой выливали из колодцев, оно хрустело на зубах, когда мы ели борщ. Оно хлестало в грузовики из комбайнов, на третьей скорости оно летело с участков на элеватор. Тяжелое, рыжее, оно лежало на эстакадах. Как дождь, оно проникало всюду.

Так и не сговорившись с учетчиком насчет Толстого, я вышел из конторы. Хотелось пить, а бочка была пуста.

С десяток кружек валялось на ней; я взял одну из них, заглянул на кухню. Огрызки хлеба лежали на столе, полуприкрытые углом клеенки, душно и звонко жужжали мухи — так душно и так звонко, что меня бросило в пот, и я вышел, задохнувшись.

Когда я вернулся, полутонка дрожала у крыльца конторы, и Балабондя разговаривал с шофером.

Я услышал только две или три заключительных фразы: смазочное шло к концу, вот в чем дело! Смазочное шло к концу, и, если Нефтесиндикат не пришлет его сегодня к вечеру, ни одна машина не выйдет в поле…

Вооруженный ключами, Балабондя лез на грузовик.

Он был так мрачен, что я не решился спросить у него, куда он едет и надолго ли. Молча передав ему ящик с инструментами, стоящий на крыльце, я вскарабкался и сел на крышу каретки.

Уже убраны были поля, мимо которых мы проезжали, и несколько пыльных охапок пшеницы, обойденных пикапом, были их последним украшением.

Хмурые, непугливые грачи сидели на этих охапках.

Наша машина остановилась, отъехав едва ли больше четырех-пяти километров. Шофер, ругаясь, полез под нее с ключом в руке. Потом, ругаясь еще крепче, полез и Балабондя, и я остался один и сел у дороги, обхватив руками колени.

Она постарела, эта дорога, белая, покатая, всего лишь месяц назад проложенная по степи, — еще видны были плотные, срезанные края обочин. Она преждевременно постарела за эти семнадцать дней, когда ежеминутно приходилось дрожать под грузными корпусами машин.

Я вспомнил о Бой-Страхе и пожалел, что его нет со мной. Какую речь он произнес бы теперь, только один раз взглянув на эту дорогу! Он рассказал бы о ее характере, наклонностях и недостатках. Он бы нюхал ее, трогал руками. Он бы ругал ее, и она лежала бы у его ног, как собака…

Задрав морду, катерпиллер шел к нам, переваливаясь с тяжелей грацией толстяков. Ворча, он пересекал поле, но как-то не очень прямо, а все зигзагами, то вправо забирая, то влево.

Я встал и пошел навстречу ему, по стерне.

— Эй, корыш!

Ничего не ответил корыш. Тихий сидел он, пыльный.

Он спал, положив на руль грязные руки. Прямой, внимательный, сидел он и спал, а машина шла.

— Эй, корыш, нет ли воды напиться?

Рулевой открыл глаза. Тогда я увидел, что вовсе не рулевой это был, а рулевая.

Женщина сидела в кабине катерпиллера, и нельзя было рассмотреть, какова она, — так было завалено лицо сном, усталостью и пылью. Она была серая и как бы в маске, в перчатках, дымок пыли слетел с ресниц, когда она открыла глаза. А глаза были хороши — легкие, быстрые.

— Воды?

Она покачала головой. Потом достала откуда-то небольшой бачок, я глотнул сгоряча два-три раза и чуть не подавился. Горло стянуло, язык стал матерчатый, горячий.

— Да это же керосин!.

Ничего не ответив, она сердито ткнула бачок в ноги и включила мотор. Пыль встала передо мной, я отбежал, она догоняла. Я обошел ее, как дом. Катерпиллер был уже далеко.

Когда я вернулся назад, он стоял в двух шагах от места нашей аварии, и шофер еще лежал под своей зашалившей машиной, а Балабондя разговаривал с трактористкой.

Это был уже совсем не тот Балабондя, который переложил учетчика с одной койки на другую, а потом сказал шоферу: «Если к вечеру не пришлют, все станет».

Это был добряк, весельчак. Грязный и сияющий, стоял он перед трактористкой, и хобот был приветливый, размягший, висячий. Она протянула ему руку, прощаясь. Он взял руку, но не пожал, а погладил. Кажется, он и хотел бы не улыбаться, да не мог.

Шофер заревел в рожок, и мы двинулись дальше.

— Трактористка? — спросил я, хотя это и без того было ясно.

— Трактористка Лапотникова, — с гордостью сказал Балабондя и упал подле меня на сиденье. — Красивая, правда?

Пыльное, усталое чучело трактористки припомнилось мне.

— Красивая-то красивая, — сказал я, — да только зачем она меня вместо воды керосином угостила?

Я никак не ожидал, что слова эти так рассмешат Балабондю.

Вылупив глаза, закинув голову на спинку сиденья, он ударил себя кулаком по лицу и захохотал во весь дух.

Он хохотал до тех пор, пока наша полутонка не свернула с большой грейдерной дороги на боковую, и тогда огромный, окутанный пылью корабль выплыл перед нами и встал в светло-рыжих полях.

Соломенные глобусы пыли катились из-под его крутых бортов; бесконечное стучащее полотно убегало и возвращалось, подхватывая срезанную рожь, и штурвальный стоял на высоком мостике подле саженного черного слова «Holt».

Это был комбайн…

Горел маяк, голубели палатки, стемнело, когда мы вернулись на участок. Люди сидели за столами под дырявым брезентом, ели оладьи, ругали кухарку.

Я съел свои оладьи и немного пошлялся по участку.

Пожалуй, он был не похож на другие, недаром его называли кошем.

Кош. Я вспомнил тяжелые изгороди из цельного дуба в стране карачаев, библейский дым очагов, вкус айрана, облака, от которых запирают окна.

Нет, он нисколько не походил на кош, этот участок. Скорей уж военный лагерь, бивак.

«Не осталось ли это слово в наследство от киргизов, кочевавших в этих местах? —