наш король Пипин постоянно воевал с Вайфарием, герцогом Аквитанским.

Толстая кухарка бежала к нам через поле. Я сразу понял: что-то случилось, но надеялся — ко мне это не имеет отношения.

   — Афонсо! — крикнула она. — К отцу, быстрее! — и, задыхаясь, поплелась к палаццо. Я обогнал её и со всех ног припустил домой.

Отец лежал с закрытыми глазами — он болел уже второй месяц. Рядом с ним желтели два свитка. Странно. Он, конечно, переписчик. Но свитки на кровати? Это ведь большая ценность, не дай бог, попортятся. Мать прервала мои размышления, шепнув:

   — Он хочет сказать тебе что-то. Подойди.

Она осторожно коснулась руки отца. Тот приоткрыл глаза и медленно разлепил сухие губы:

   — Афонсо...

   — Я здесь, отец.

   — Афонсо... Ты должен...подружиться...приобрести расположение старшего принца...Карла.

Я испугался, хоть и не подал виду. Приобрести расположение принца мне, мальчишке, хоть и из рода переписчиков, давно живших при королевском дворе! Как это возможно?

Что распоряжение отца можно не выполнить — мне и в голову не пришло. Поэтому я попытался облегчить себе задачу:

   — Отец... А если это... расположение сделать с младшим, с Карломаном? Мы ж с ним хоть по возрасту почти...

Фразу я не договорил, почувствовав крепкий подзатыльник. На мать, стоящую сзади, даже не стал оглядываться. И так понятно за что. Разве можно перечить отцу?

Так я и запомнил судьбоносный момент своей жизни: сияющий летний закат, резкие вскрики ласточек и лёгкий гул в ушах от смачного подзатыльника.

* * *

Той же ночью отец умер. Мать боялась, что для нас наступят чёрные дни, но король Пипин, пребывая в благочестивом настроении с тех самых пор, как папа Стефан произвёл его из майордомов в короли, не оставил бедную вдову своей заботой. Он повелел давать ей по сто денариев на Рождество и Пасху и по двенадцать денариев ежемесячно. К тому же, узнав о её таланте вышивальщицы, стал лично заказывать ей вышивки для своей царственной супруги, королевы Бертрады.

Мы с матушкой, как и все вокруг, часто ходили в церковь. Однажды я взял с собой майского жука, пойманного накануне. Во время службы он уполз под скамью. Мать стояла на коленях, низко опустив голову. Я полез за жуком и, лёжа на полу, увидел выражение её лица — оно было совсем не набожное, а почти брезгливое. Мне стало не по себе. Я забыл про жука и вернулся на своё место. Дома спросил её: о чём она думала сегодня и церкви. Мать поджала губы. Помолчала немного и отмстила, что в церкви она думает только о Боге. Это прозвучало слишком натянуто. Я не поверил ей, но решил промолчать. Этим же днём я видел совсем близко принца Карла, ехавшего верхом в компании друзей. Они громко переговаривались и смеялись. Я знал — Карл с двенадцати лет участвует в настоящих войнах. И сейчас он вернулся вместе с отцом — королём Пипином из Аквитании. Гам король провёл столько сражений против Вайфария, герцога Аквитанского, что было странно, почему герцог вместе со своей страной до сих пор существуют.

Думая об Аквитании, я замешкался в воротах замка и чуть не попал под копыта лошади Карла. Могло возникнуть неудобство и даже несчастный случай, но благородный конь не стал топтать человека, а принц и не думал гневаться. Во взгляде, который тот бросил сверху, было весёлое любопытство без капли презрения. Он тронул поводья и аккуратно объехал меня. Сразу же после этого мои уши ожёг злобный окрик, принадлежащий Карломану, ехавшему следом. У его лошади я уж точно не вертелся под ногами, но младший принц был вне себя от ярости.

Потом, уже намного позднее, я понял причину его гнева — он привык соперничать со старшим братом и перечить ему буквально во всём. Тогда же, глядя на выпучившиеся от гнева глаза Карломана, я мысленно поблагодарил своего покойного отца за то, что мне не нужно приобретать расположение этого грубияна. Мать же моя, хотя и чтила память покойного супруга, наоборот — считала, что мне лучше искать доверия Карломана.

* * *

Прошло несколько лет.

Как-то раз мать повела меня гулять в то самое ржаное поле, где когда-то я играл с мальчишками в сражения. Мне было уже целых двенадцать лет, и мы с волнением ждали — подарит ли мой дядя монастырю часть своего поместья за моё будущее обучение. Дядя уже вытянул из моей матери всю душу, постоянно меняя своё решение. Что ж, его можно понять: каких бы ни подавал надежд любимый племянник, а поместья-то жаль.

   — Карл всё же слишком легкомыслен и прямолинеен, чтобы сделаться правителем, — сказала мать, когда мы зашли довольно далеко в рожь. — Если бы твой отец дожил до сегодняшнего дня, он мог бы согласиться со мной.

   — Мы не знаем этого наверняка, — осторожно возразил я, вспомнив злобно выпученные глаза Карломана. Если честно, за эти несколько лет я даже ни разу не попытался приблизиться к выполнению отцовского завета. Я совершенно не понимал, как это можно сделать, а главное — зачем?

Мать закусила губу, как делала всегда перед тяжёлым разговором, и затолкала под полотняный платок почти невидимые прядки тонких седеющих волос:

   — Афонсо, ты уже вырос. Тебе нужно кое-что узнать. Конечно, я не смогу рассказать так хорошо, как отец, но что делать!

Над полем в раскалённом небе звенел невидимый жаворонок, а за королевским замком на горизонте притаилась туча. Пока ещё маленькая, но пугающе тёмная.

«Ничего хорошего мне это знание не принесёт», — подумал я.

Мать с сомнением оглядела меня. Видно, колебалась: стоит ли говорить.

   — Афонсо, — наконец решилась она, — у нашей семьи есть... особенности, которые мы держим в тайне. Во-первых, скажи, ты знаешь, кто мы?

Я задумался. А правда, кто мы? Переписчики? Книжники? Мать звали «вдова книжника», но ни она, ни я не имели доступа к свиткам.

   — Мы... христиане? — я боялся ошибиться и разозлить её. На расправу моя мать скорая, особенно когда не в настроении. Она опустила голову и сердито засопела. Значит, я ответил неправильно?

   — Ну, по племени-то мы кто, ты хоть знаешь?

   — А! — обрадовался я. — Франки, конечно.

Сказал и тут же засомневался. Мальчишки в детстве спрашивали меня: почему у нас в семье у всех носы и волосы не такие, как у франков. Отец тогда объяснил, что мы — нездешние, происходим от саллических франков, пришедших с морского побережья.

   — На самом деле, мы не франки, Афонсо, — спокойно сказала она, отрывая у ржаного колоска длинные усики, — совсем не франки.

   — А кто? — испугался я. — Лангобарды, что ли?

Мы — эллины. Греки то есть. Только про это никто не должен знать, понимаешь?

Я ничего не понимал. С Грецией, то есть с Византией,