последствиями

мне пришлось уже дома, когда я не смогла нормально позвать маму. Когда я прощалась с отцом –

он работает на судне – а голос осип, и вместо нормальных звуков, я хрипела, как старая

пластинка.

- Сегодня было столько клиентов, - пропевает мама, поправляя густые волосы, - ты и

представить себе не можешь. Я еле успевала! Хорошо, что Айрис согласилась помочь.

Я киваю. После того, как мой голос превратился в скрежет, я стала меньше говорить, но

больше жестикулировать, округлять глаза, щурить глаза, и все в этом духе. Общение на уровне

инстинктов и интуиции. Вряд ли меня кто-то поймет кроме мамы.

Вскидываю брови, а она пропевает:

- Да, Айрис согласилась помочь, потому что я пообещала ей надбавку. Но, знаешь, у этой

девушки действительно есть талант. Она составляет невероятные букеты, дорогая.

- Н-не сомнев-ваюсь.

- Тебе бы понравилось.

Пожимаю плечами, а мама вздыхает. На ней длинное, бесформенное платье, которое она, возможно, носила еще в эпоху хиппи. Или кто там строил иллюзии насчет счастья? Я почему-то

думаю, что она выглядит как никогда красивой, молодой и свежей, пусть давно уже не отдыхала

и не снимала с плеч груз ответственности.

Я опускаю руку и неожиданно слышу возглас:

- Осторожно!

Я задеваю локтем тарелку. Она стремительно валится вниз, врезается в пол с диким

треском, и десятки осколков разлетаются по кухне, одновременно с распластавшимися по полу

зелеными горошинами. Я виновато морщусь.

- П-прост-ти, - порывисто поднимаюсь, - н-не хотела. Я н-не...

- Дел, все в порядке.

Нет. Я падаю на колени и начинаю нервно собирать осколки, царапая о них пальцы, а мама

протяжно выдыхает и присаживается рядом, водрузив на мои плечи теплые руки.

- Все хорошо.

- Н-нет. Нет… – Стискиваю зубы и считаю: раз, два, три, четыре. Сколько горошин? Пять, шесть, семь, восемь. А сколько осколков? Их меньше. Но они опаснее. Они режут и причиняют

боль. Они, как моя жизнь: прозрачные и безобразные. – Н-неуклюж-жая.

- Я сама уберу, дорогая.

- Я сама х-хочу, я р-разб-била! – Разъяренно сгребаю все в кучу, а мама просто сидит со мной

рядом и молчит. Она смотрит. Наблюдает. И в груди у нее взвывает, словно один из осколков

пронзает сердце. Она отворачивается, потому что знает, что я это почувствую, и виновато

поджимает губы. Ей меня жаль. А я растерянно застываю. По пальцам робко и бесшумно

скатываются тоненькие, красные полоски. Наверно, я пугаю маму. – П-прости.

Она встряхивает волосами. Молча поглаживает мой подбородок нежным пальцами, а затем

обнимает. В ее объятиях всегда спокойно. Как в океане.

- Иди, отдыхай. Я сама уберу.

Послушно поднимаюсь на ноги и плетусь в свою комнату. У меня не только дефект речи.

Возможно, вся моя жизнь – разбитое зеркало. Раз, два, три – считаю ступеньки. Веду пальцами

по стене и бреду к себе в спальню, думая о том, как мама сейчас убирается и обо мне плачет.

Она ведь должна плакать, пусть я никогда этого не видела.

Люди должны лить слезы, иначе можно решить, что им все равно.

В комнате темно. Шторы задернуты. Достаю наушники, включаю музыку и щелкаю

динамиком до тех пор, пока уши не начинают взвывать от боли. Отлично. Устало валюсь на

кровать и скручиваюсь, будто животное, прижав к груди колени.

- Как злобен в бурю океан. – Шепчу я одними губами, не издавая ни звука, – но рыбы в

глубине живут в недвижных водах, как во сне.

ГЛАВА 2. УТЕС.

Я почти уверена, чинить людей – бессмысленно. Они перестают чувствовать боль, но при

этом я не исправляю того, что им удалось разрушить. Знаете, когда людям больнее всего? Не в

последнюю секунду. После. Люди ломаются не в процессе, а как результат. Не в тот момент, когда наступает самое сложное, не в тот момент, когда груз ответственности горит на плечах и

пылает, как свежее мясо на вертеле. Люди ломаются, когда все кончено. Когда бой проигран, близкий потерян, рана кровоточит. Люди ломаются слишком поздно. Не вовремя. Не тогда, когда

надо что-то сказать, а когда уже говорить нечего. Когда поезд уехал, а момент упущен. Ты

потерял нечто важное, и лишь теперь ты понимаешь, как это «нечто» много для тебя значило. И

потом я прикладываю ладонь, забираю корчующиеся в груди вопли совести или пики боли, и

человек открывает глаза, и он продолжает жить. Но жить в руинах из собственной глупости. В

пустыне собственного одиночества. Я помогаю им начать все заново. Но понимаете, что самое

смешное – люди ведь идиоты, и они вновь и вновь повторяют свои ошибки. И они не

отстраивают новые стены, а продолжают лихо топтаться в мусоре из своих надежд и

стремлений, добавляя в эту гору новые свершения, у которых нет будущего.

А я их лечу.

Опять.

Бессмыслица. Определенно, невероятно глупая способность: забирать боль у тех, кто за эту

боль держится; кто стремится к новой боли.

Поднимаюсь на ноги, заправляю кровать и подхожу к зеркалу. Я расчесываю волосы

медленно и сосредоточенно, считая это одним из тех занятий, что отвлекают от того, что

творится за окном. Я прокатываюсь щеткой, локоны хрустят, вытягиваются, и я внезапно

становлюсь похожей на обычного человека. Правда, это иллюзия, конечно.

Я далеко не обычный человек. И проблемы у меня не человеческие.

Знаете, иногда я думаю, что не любить свои способности – грех. Многие ведьмы – да пусть

это полное безумие – держатся за религию, за церковь, наивно предполагая, что Бог взглянет на

них сверху вниз и погладит по головке, да шепнет: я с тобой.

Уголки моих губ дрогают, и я тихо усмехаюсь.

Да-да, он со мной каждый раз, когда я захлебываюсь в ванной комнате. Он со мной. Он

наблюдает. И, наверняка, ему очень смешно.

Я всегда скептически относилась к религии. Нет-нет, людям нужно во что-то верить, уж я-

то