- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (46) »
непонятно приближая.
…Идя на крест: «Земля суть в форме
шара»,—
он успевал записывать в скрижали.
С креста срывался, убегал и снова
к ним приходил устало
днем весенним,
гусиный от привычного озноба,
Придумали названье («Воскресенье»)
его периодичным возвращеньям.
Привычно предлагали чашу кофе,
и, передав привет от Саваофа,
согревшегося грешника вели
брать штурмом неприступную Голгофу,
К распятию привычно притыкали,
садились на опилки, отдыхали
и слушали неправильную речь,
вполне прилично затаив дыханье.
А он с креста вещал свое обычное,
не проповедь — заученная лекция,
язычники внимали безъязычно,
в них тыкались заочные рефлексы.
«Толпа — основа, личность —
только флексия,
а правильней — предлог
толпе развлечься, —
подумал он,—
когда опять я буду,
не позабыть бы поменять трибуну».
Забудет.
Ночью он срывался снова:
и уходил в бега по мерзлой тундре,
и белые арктические совы
крылами грели, когда было туго.
Запутались в ногах пути-дороги,
в синь рек он окунал ладьи-пироги,
и на прицел варяжин брал его.
«О, блюдный сын» — он называл его.
Бурана космы по полю мели,
и люди черные его вели
к кресту пылающему: «Обогрейся,
сын Блю и Блюда —
неба и земли».
…Брел налегке, забот в суму не брал,
(«грехи где оставлял? в исповедальнях?»)
Но почему сутулишься, мой брат?
Легли морщины на анфас медальный.
Пора и мне в дела твои вмешаться:
рефлексовать толпу заставить хочется.
Толпа, скажите, каково —
лишаться?
Вы чувствуете драму
одиночества?
Распнув его, что, кроме облегченья
и ощущенья некой пустоты,
вы чуете в себе? Вы — облачение
его гусинокожей наготы.
Он забивался в гущу бытия,
в чащобы сумеречного былого,
чтобы согреться.
Может быть, и я
костры тепла в толпе раздую
снова.
Я вижу, он опять бредет,
сюда же.
Тропа его
в траншею превратилась,
по шею погрузясь, идет, судяше
грехи свои,
а нам даруя милость.
«Предтеча,— позову его,— предтиче,
первоучитель, время возродить
жизнь в скопищах!»
И он ответит тихо:
«Что жизнь? Всего лишь — повод побродить».
СТАРЫЙ АРТИСТ, ПРОЩАНИЕ С ТЕАТРОМ
— Мы были в бекешах.
Энтузиасты!
Рукасты, решительны, языкасты!
Божков искусства
спускали
по лесенке
стихов Маяковского —
считать башкой
ступеньки.
Лозунг и клич —
вместо песенки,
и никаких
классических школ.
Споров, диспутов было в избытке,
я стоял за театр агитки.
«Разрушим стены древних базилик!
Да будет свет:
народ в тени БЕЗЛИК,
перевернем слова
ЛИК перед БЕЗ,
даешь ЛИК-БЕЗ!»
Творили в предчувствии бурной отдачи,
о смысле слова Зрелище думали,
экономические задачи
в термине переплетали с культурными.
«В горле зреет слово жажда,
в сердце вызрела любовь,
поле, поле, поле каждое —
это зрелище хлебов».
— Созреть — это значит поспеть.
Успеть означает — успех.
Пока не наляжет снег,
и колос полный не сник,
цени свое время, зрей,
до первых морозов успей.
— Причем тут, простите, хлеб?!
Зреть, это — зрячим быть.
Незрелый товарищ — слеп,
упрется глазами в быт,
как в стену рогами бык.
Для него белый свет—
тьма,
для него вселенная —
хлев,
он сам для буржуя —
хлеб,
вот что такое
незрелость ума.
Не речь у него, а мык,
бык не узрит неба.
Мы не рабы.
Рабы не мы,
ибо рабы —
немы.
— Мы говорим — колос!
— А я утверждаю — ГОЛОС.
…Плыл занавес из ветхих одеял,
софитов не было,
но правды глас
пылал,
сиял,
громил,
объединял!
Входили —
касты,
выходили —
класс.
Здесь грохотал за будущее бой,
здесь рушило и созидало слово,
дубы валились, брызгая щепой,
(насчет дубов я говорю условно),
Но справедливость
попранная раньше,
добилась тут, не где-нибудь,
реванша.
Зал был мыслильней,
зрелищем умов.
Не может быть,
чтоб этот зал умолк.
Дай каждому, о зал мой, не века,
но дай мгновенья тишины
и шквала,
дай —
ощутить в себе ученика,
очнуться мастером
после провала.
А мне
дай роль, которой не сыграл,
роль зрителя
на сцене в новой драме —
оголоси тысячеусто, зал,
меня
моими старыми словами —
Свобода,
братство,
совесть,
революция.
Мы — не рабы, рабы — не мы,
Ибо рабы — немы.
СТАДО НА ВОДОПОЙ ИЛИ С ВОДОПОЯ
Кому надоели проблемы
не суйтесь в поэмы!— я говорил.
Врывается время в протяжный век,
взорванного мгновенья раскаты
станут рефреном, ритмом рассказа,—
я говорил.
Великие мира сего,
великие местности сей!
В пустынях лежат под ногами давидов
ослиные челюсти,
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (46) »