Виталий Забирко ЖИЛ-БЫЛ КУДЕСНИК

1

Вот уже два месяца, как я, вернувшись с работы домой, занимался «ничегонеделанием». Садился перед телевизором и впадал в тупое оцепенение. На экране мелькали кадры локальных войн на территории бывшего СССР, перемежавшиеся пёстрой рекламой недоступных подавляющему большинству населения товаров. Трупы детей и женщин, погибших от голода, холода, обстрела установками «град» и бомбовых ударов стратегической авиации (созданной в былые времена для защиты этих самых женщин и детей), соседствующие с IBM-совместимыми компьютерами и шоколадными батончиками «Mars», уже не вызывали у меня шока. Как, кажется, это не задевало сознание и не бередило душу ни у кого: ни в правительствах СНГ, ни в самых низах, среди тех же гибнущих неизвестно за что людей. Похоже, это действительно были те общечеловеческие ценности, к которым мы стремились на протяжении последних лет и которых, наконец, достигли, ведомые новыми (на самом деле теми же, но совершившими резкий политический overstag^[1] лидерами. Раздробленная на удельные княжества страна катилась не просто в пропасть, а в бездну, и остановить падение уже ничто не могло.

В своё время к «подталкиванию» страны в пропасть приложил руку и я. Нет, я не заседал в Верховных Советах и не принимал участия в митингах и забастовках. Я творил. За последние три года я написал восемь фантастических повестей и пару дюжин рассказов, в которых пытался проповедовать свою концепцию переустройства мира. Первое время мои творения шли нарасхват (как я теперь понимаю, интересовали в них обывателя отнюдь не концептуальные проповеди, а исключительно сцены мордобоев и постельных баталий, введённые мною в сюжеты для «оживляжа»). Появившиеся как грибы после дождя коммерческие издательства скупали мои произведения нарасхват. Но затем вздувшиеся безбожно цены заставили обнищавшего потребителя отвернуться от книжных прилавков к продовольственным, и коммерческие издательства быстро переориентировались на другие виды продукции. И моя писанина стала никому не нужна. Никому не нужна оказалась и моя научная деятельность в институте, поскольку последнюю разработку — экологически безвредной технологии производства ртутных соединений — так никто и не внедрил. Видно где-то посчитали, что солнечные батареи на основе красного оксида ртути сейчас государству не нужны, а от площицы лучшим препаратом является не серая ртутная мазь, а известное народное средство — керосин. Впрочем, меня это тоже не особенно волновало: внедрение технологии ртутных соединений никак бы не отразилось на моей зарплате. А её хватало ровно на буханку хлеба и бутылку кефира в день и полкило колбасы в месяц. Правда, колбаса предназначалась исключительно для кошки, черной красавицы со строптивым именем Шипуша, изредка ещё снисходившей до кефира, но от хлеба категорически воротившей нос. Выбросить же на улицу привередливое животное у меня рука не поднималась. Выросшая в квартире и видевшая улицу только из окна, кошка просто не выжила бы в нашем безумном мире при полном отсутствии объедков в мусорных баках.

Нужно было менять своё поле деятельности, но, пару раз наведавшись на биржу труда, я оставил надежду найти работу по специальности. Многочисленным совместным предприятиям, коммерческим структурам и им подобным организациям требовались исключительно грузчики. Зарабатывали грузчики относительно неплохо — во всяком случае, голодать нам с кошкой не пришлось бы, — но идти на такую работу я не хотел. И не мог. Не потому, что был хил — как раз здоровьем природа меня не обидела, — а потому, что переводить свои жизненные рельсы на чисто физиологическое существование мне не позволяло моё сознание. Какой-никакой интеллект у меня всё-таки был, а работа грузчика его напрочь отвергала. Или наоборот. Как моя кошка — хлеб. То есть, уходить в грузчики было для меня равносильно самоубийству. Что, кстати, гораздо проще сделал один из моих сослуживцев, выбросившись из окна. Но для столь радикального решения я был трусоват.

В этот вечер, купив после работы хлеб и кефир, я вернулся домой, накормил кошку, сменил ей песок в ящике и уселся перед телевизором. И тут понял, что больше так не могу. Тупое созерцание экрана ничем не отличалось от бездумных трудовых будней грузчика. Мозг требовал своё. Интеллект не хотел умирать ни на физических работах, ни у телевизора.

Я сел за пишущую машинку и вставил чистый лист бумаги. Кошка привычно взгромоздилась на мои колени и стала заглядывать мне в глаза. Понимала она меня, как никто. Не будь её, может, и я выбросился бы из окна.

Впервые я сел за пишущую машинку, не имея ничего за душой. Обычно сюжеты в моей голове появлялись как джинн из бутылки — готовыми и полностью сформировавшимися, — и на их схематический скелет оставалось лишь нарастить литературное мясо. Впрочем, всё это ложь и лукавство — литературное творчество сделало из меня неплохого аналитика, в достаточной степени разбирающегося не только в психике своих героев, но и в своей собственной. На самом деле я долго вынашивал в себе ту или иную идею, кружа в переносном смысле вокруг письменного стола порой несколько месяцев. И только затем сюжет действительно возникал спонтанно, со стремительностью кристаллизации переохлаждённых расплавов. Хотя иногда новый сюжет, а то и несколько, возникали в сознании во время написания очередного произведения. Но на сей раз я действительно был пуст. Одно желание теплилось во мне — создать что-то чистое и светлое, в противовес окружающей действительности.

Молодые авторы часто жалуются, что их герои где-то в середине произведения начинают жить своей жизнью и перестают слушаться своего создателя. По замыслу автора герой должен поступить вот так, а он (герой, то есть) хочет вот этак. И, мало того, так и поступает, словно водя рукой автора, вопреки его воле. Объясняется это прозаично: молодому автору не хватает элементарной практики литературного ремесла, ошибочно принимаемого многими за мастерство. Если герой не слушается автора, значит он (теперь уже автор) не сумел создать такую правдоподобную психологическую обстановку для героя, в которой бы герой чувствовал себя комфортно и поступал согласно замыслу. Когда я пытался это объяснять начинающим литераторам, то, зачастую, натыкался на глухую стену непонимания. Литераторы, как правило, чрезвычайно себялюбивы и амбициозны в своих заблуждениях. Они либо «переболевают» этой детской болезнью роста, либо, идя на поводу своих героев, переходят в разряд графоманов. Или — больших писателей, интуитивно следуя психологическим