где-нибудь постоит, но вот она… ленинградка… Ну, словом, сразу видно, что с такими мыслями не то что трехтысячные дела делать, а и… в общем, нечего тут и людей втравливать, и самому резину тянуть. Сразу надо было Хмылову сказать «нет» — и дело с концом. А за то, что вспомнил, графинчик красного еще заказать. Тут уж тебе все, тут уже альфа и омега всем этим переговорам, всем этим вонюче-серьезным предложениям — амба, хана и закрытие банка. Он помог бы как-нибудь этой предприимчивой и, наверное, действительно нуждающейся в перемене климата (что у нее три тысячи лишние, что ли?) ленинградке, сделал бы, что может (хотя что уж он такого может?), но как-нибудь по-другому. А тут, хочешь — не хочешь, а надо назвать женой, и она это будет заранее знать, и все это за деньги. Нет, это уж что-то слишком, какое-то безобразие, неприкрытое вроде бы, нетактичность какая-то и к себе и к ней. Хотя сама она этого, может, и не понимает. А может, и понимает, да нужно позарез?

А что, если и принять участие, но не по-диминому, а в некотором что ли артистическом, в карнавальном каком-нибудь стиле? Три тысячи здесь, правда, замешаны, похоже, они у нее на это определены твердо. Хорошей сумме всегда можно хорошее применение найти. Собрать, скажем, «У Оксаны» всех старых, кого застать можно. Да нет, что-то кисло все это. Как дважды два, высовывается и глазеет настырно бесспорное знание, что насадятся, как черти, и ничего кроме, все пройдет механически и без полета. Что тысячи? Тут время поработало. Об этой истории (об истории со временем) надо было, кстати, подумать отдельно. Что-то часто натыкаешься на кислое там, где вроде бы полагалось быть шипучке, игре, приключению. Об этом стоило подумать. Но отдельно. Три тысячи могли здесь только смазать картину.

И потом: отложены-то они у нее отложены, но все-таки что же это за деньги? А вдруг из последнего собирала? Может, Хмылов ей так и назначил и сказал, что это такая уж такса, а за меньшее нечего и браться? А может, наоборот, вариант «куры не клюют»? Все может быть. Что тут прикидывать, когда он и не говорил еще с ней, и не видел-то ни разу. От этого и надо, пожалуй, плясать. Обещать пока Диме ничего не следует, а уговориться о встрече втроем. Там видно будет.

II

А за полгода до деловой беседы «У Оксаны» Дима Хмылов проснулся утром рано и увидел — нет дивана. Приподнял голову — а она была тяжелая, поэтому ее надо было именно приподнимать, и сделал еще одно открытие — нет комнаты. Комната, конечно, была, но не его, не та, в которой он обычно ночевал, а вторая комната его двухкомнатной квартиры, а если уж быть точным, то не его лично, а еще и матери и брата Толика, Толяныча, на три года моложе Димы, инженера, молодого специалиста и жениха на выданье. У Димы же и в волнах не видно было стать молодым специалистом, так как не числился он ни в одном из столичных вузов. А вот квартира уже с неделю и на все летние месяцы вперед оставалась практически в полном Димином распоряжении. Мать, с тех пор как вышла на пенсию, с середины мая уезжала на все лето на дачу, но в городе оставались, кроме Димы, отец и брат. Год назад умер отец, а Толяныч — родной братан — еще с марта полностью переключился на роль «жениха на выданье» (формулировка сия принадлежала Гончарову и была выдана Диме во время одного из редких в последние годы телефонных разговоров после того, как Дима подрассказал ему о политесе, проще говоря, — охмуряже, который выкамаривал, или выкаблучивал, — кто там разберет, — его брат). Так квартира оказалась на все необъятное лето (необъятное, потому как лежало впереди и даже еще календарно не начиналось), в полном Димином распоряжении. И поэтому он даже не всполохнулся и не забеспокоился, заслышав во второй комнате, в той самой, где он, собственно, и обитал всегда, то есть всю зиму, когда семья была в сборе, шлепанье по полу босых ног. Шлепал Трофимыч, Витька Карданов (изволили встать, стало быть), с которым они завалились вчера на квартиру Хмылова аж в первом часу ночи.

Встретились вчера нос к носу на углу Садовой и Горького, у афиш Зала Чайковского, на кои рассеянно взирал Виктор. Концертный сезон был на излете, но Виктор обозревал объявления не то ради них самих, не то автоматически затормозил на привычном месте, удачно сочетавшем в это утро ветерок и ранний, а потому и негрубый, солнцепек. Свободный день впереди, свободный, весенний, и два товарища, встретившихся после столь долгого взаимного отсутствия, — все это не могло не получить дальнейшего развития. Погода располагала рвануть куда-нибудь на природу, в Серебряный бор, например, май стоял жаркий, и, как сообщали из обычно хорошо информированных кругов, там вовсю уже купались.

Дима был взвинчен не только встречей с Кардановым, но и очередной ссорой со своим младшим братом Толиком. Карданов мало знал Диминого младшего брата. От Гончарова, который уже после распада всей «капеллы» продолжал на стороне общаться с Димой, Карданов слышал, что Толик, после того как поимел «поплавок» на грудь, занялся своим жизнеустройством с невероятной, тупо-несокрушимой серьезностью. Что он даже и «поплавок» не закинул, как все нормальные люди, куда-нибудь в долгий ящик, в архивный уголок, а буквально пригрел его на груди, не колеблясь просверлив дырочку на лацкане хорошего пиджака. А уж это была и вовсе смехота. Так что и опять выходило, что правильно они Толяныча за шкета держали. Когда же выяснилось, что здорово Толик приударяет за одной вертухлявой, нелепой внешности девицей, зато имеющей в семейных тылах дачу и машину, и что обложил он папеньку с маменькой сей неказистой юницы по всем правилам осады, так что вроде бы уже и видели, как он на дачу к ним с двумя авоськами стеклотары шагал, а оттуда пер эту же тару, наполненную вареньем и с притертыми крышечками («притертые крышечки» — это он сам упоминал в озабоченном разговоре), то неоспоримо уже и ясно стало, что отрезанный он ломоть для всякого нормального мужского дружества.

Оно, положим, с точки зрения самого Толика, именно Дима был этот самый отрезанный ломоть в их семействе, ну да ведь не только жена не сапог — с ноги не сбросишь, а и брат в каком-то смысле тоже. Толяныч знал, конечно, о брате совсем другое, чем вся эта «капелла» Карданова, Гончарова и прочих. Не меньше чем с десяток лет (совпадавший примерно с периодом, когда они получали всеобщее среднее) все летние месяцы проводил он вместе с Димой на даче, а по существу в деревне, потому как недвижимая собственность Хмыловых и не дачей была вовсе, а натуральной крестьянской избой. В избе этой в двадцатых-тридцатых годах проживал ныне покойный отец их, Николай Васильевич. Там и работал бухгалтером в совхозной конторе,