поддерживали бы радикальную часть общества, враждебную существующему социальному устройству, в те времена, когда она, эта часть общества, загнана в неблагоприятные условия. Я говорю не о подполье – подполье сплачивает: когда люди оказываются в условиях общей опасности, они держатся друг за друга, в подполье как раз вышеупомянутые вопросы не встают – там всё идет по накатанной дорожке: ты прячешься – тебя ищут, находят – ты убегаешь; вообще, у тебя выбора нет, с тобой всё понятно: ты либо печатаешь листовки, либо транспортируешь подпольную литературу, либо взрываешь бомбы и т.п. А вот что делать, если ты не в подполье, но оттеснен на периферию общественной жизни? Бьешься, бьешься головой о стену – а результатов вроде никаких? Устраиваешь пикеты – а никто тебя не слушает? Клеишь листовки – а никто их не читает? Что делать в такой ситуации, как поддерживать людей, чтобы они не выдохлись? Этими вопросами интересовались Корш и Лукач еще в 30-е годы, и то, что они тогда поняли, наработали, оказалось очень ценным. Это, впрочем, стало ясно очень поздно – в 70-е годы, после неудачи «молодежной революции», когда произошел массовый, катастрофический отток из революционных движений, когда множество людей, вроде бы вовлеченных в борьбу против Системы, вдруг разбежались по щелям, как тараканы. И те, кто не хотел быть тараканом, и при этом не хотел выглядеть даже в собственных глазах сумасшедшим, попытались в ситуации развала найти что-то, за что можно держаться, попытались понять, как существовать, что делать в этой ситуации. Тогда они и обнаружили, что еще давно – в 30-е годы – Корш и Лукач работали над тем, какими технологиями можно удерживать себя и товарищей от разложения.

Следующий, о ком будем говорить, это Мао Цзэ-дун. С ним тоже получилось так, что все основные идеи были сформулированы еще до войны. Мао нам интересен тем, что он создал оправдавший себя исторически вариант радикальной идеологии для отсталой страны «третьего мира», для крестьянской страны, и притом восточной, для Китая. Точно так же, как большевики, например, создали успешный вариант радикальной идеологии для России – тоже для страны крестьянской, полуколониальной, отсталой, как сейчас бы сказали, для страны «третьего мира».

Надо понимать, что реальная дореволюционная Россия была страной чудовищно дикой. В советский период рептильная историческая наука (и прочие рептильные социальные науки) упорно насаждали миф, будто Россия была, «с одной стороны», конечно, отсталая, полуфеодальная, патриархальная, «а с другой, напротив» – очень даже развитая, прогрессивная: там, дескать, концентрация промышленности была невероятно высокая, концентрация пролетариата была исключительная, уровень сознания, образованность рабочего класса высокие, сразу же внедрялись новейшие технологии и т.п. Это чушь. Сразу, как только вы перебирались за Урал, о пролетариате было смешно говорить. Концентрация производства и пролетариата впечатляли только в том случае, если их не сравнивать с образцами капиталистического развития – США, Англией, Францией, Германией… А в постсоветский период вообще вошло в моду восхвалять дореволюционную Россию – дескать, это была культурнейшая, богатейшая, процветающая страна, все там жили зажиточно, рабочие ходили по воскресеньям во фраках и с золотыми часами, батраки ежедневно съедали по поросенку, «Гомера знали как один рабы и самые рабыни, и всякий римский гражданин болтал свободно по латыни». А потом, дескать, пришли невесть откуда (есть мнение, что из какой-то «черты оседлости») страшные большевики – и всё разрушили. Всё это, конечно, бред, рассчитанный на неграмотных дурачков или на то, чтобы одурачить тех, кто еще не одурачен.

На самом деле Россия была настолько отсталой страной, что в ней пролетариат – угнетенный класс, лишенный собственности, вынужденный продавать свою рабочую силу, чтобы не умереть с голоду, – был, говоря языком теории элит, элитой общества (конечно, контр-элитой, но элитой). В России начала ХХ века рабочий был человеком на несколько порядков культурнее крестьянина и на несколько порядков лучше соображающим. А крестьянство, повторю, было подавляющим большинством населения страны. И уж тем более большевистская партия (что бы сейчас вам ни рассказывали – мол, большевики были ограниченные, убогие, то-сё, пятое-десятое… – и, разумеется, враги культуры) – была, конечно, элитой (тоже, разумеется, типичной контр-элитой). Она перестала быть элитой, когда стала массовой, – после того, как пришла к власти и в нее полезли, как всегда бывает с правящими партиями, разные негодяи, и особенно после «ленинского набора» при Сталине и после сталинских «чисток», когда партия стала по-настоящему массовой, с одной стороны, и практически полностью обновилась в персональном отношении – с другой.

Так вот, возвращаясь к Мао. Мао создал такой же вариант успешной революционной идеологии для Китая, вариант тем более интересный, что это был даже не марксизм. Мао пользовался марксистской терминологией, но в действительности произвел соединение традиционной китайской философии (в первую очередь конфуцианства) с анархизмом. Почему нам сегодня это важно и интересно? Потому, что сегодня Россия стала страной «третьего мира», в которой быстро развиваются процессы деиндустриализации, культурного одичания, обнищания населения и т.п. Это автоматически делает для нас важным и значимым опыт – в первую очередь успешный опыт – именно стран «третьего мира», стран капиталистической периферии и полупериферии.

После Мао Цзе-дуна будем говорить о французском атеистическом экзистенциализме. В двух вариантах – в варианте Сартра и в варианте Камю. Почему о них и почему только о французском экзистенциализме? Потому, что немецкий экзистенциализм оказался недостаточно радикален. Хотя он возник, конечно, раньше, и наиболее известные представители его – Мартин Хайдеггер и Карл Ясперс – были, скажем так, людьми, плохо относящимися к современному им буржуазному обществу. Хайдеггер явно по этой причине вступил в фашистскую партию и несколько лет яро поддерживал Гитлера. Можно совершенно точно говорить, что он разочаровался в Гитлере после «Ночи длинных ножей» – то есть после того, как из НСДАП «вычистили» революционаристское крыло, требовавшее «еще одной революции», крыло, которое, как казалось Хайдеггеру, может с этим мещанским болотом, ненавистным Хайдеггеру, справиться. Как только он увидел, что на самом деле произошло обратное тому, на что он рассчитывал, то есть серость победила, он ушел в тихую оппозицию. На этом всё кончилось – Хайдеггер тихо сидел в своей