тысячу раз нет!
Еще тогда, потеряв Артема, я разглядел смерть — смерть без всяких скидок. Потому что это ведь уловка, утешение — что нет-де смерти, просто мы переходим из одной формы в другую. Дело в том, из какой формы — в какую?! Однажды не просто увидев, но поняв смерть, мы уже знаем, как лживо утешение: «Ничто не проходит…» Мы уже знаем, что в этой фразе забыто последнее слово: «бесследно». Ничто не проходит бесследно. Но дело в том, какой именно след остается!
Я потому и бился все эти годы, что в мире есть смерть, настоящая смерть. Я потому и бился, что понял еще тогда — она так же может сожрать человечество, как сожрала Артема.
Когда-то Артем сбил меня с толку своим спокойствием. Действительно, смешно бежать навстречу дню, который сам придет. Еще смешнее искать что-то, не представляя даже, каким оно может быть. Все это действительно смешно. Смешно до тех пор, пока мир спокоен… пока день неторопливо и наверняка сменяет ночь… пока есть гарантия: не здесь — так там, не сейчас — так завтра, не завтра — так через тысячу лет… пока человечество живет и ему ничто не угрожает… Смешно искать, спешить, волноваться, если человечеству гарантировано благополучие или хотя бы достойный преемник. Но мир не предопределен. Бессмертие и благополучие человечеству не гарантированы. Случай может прийти, а может и не прийти. Успокоенности не может быть.
Да, верно говорил Артем, жизнь еще не предъявила человечеству задач, с которыми оно не могло бы справиться. Впрочем, кто знает, может быть, они уже стоят, эти задачи, но мы не только не можем их решить, мы даже обнаружить их не в состоянии — и только что-то в нас, толкающее к поискам даже тогда, когда мы еще не можем уразуметь, что именно ищем, слышит этот сигнал… этот звонок, беззвучно звенящий?
Этот звонок, этот сигнал… Древний ли это, уже излишний, но намертво спаявшийся с нашей жизнеспособностью рефлекс или беззвучное веление еще не названных дорог? Будем ли мы еще прозревать и прозревать, переходить от одной яви к другой, более глубокой, или мы сами — та новая явь, которой еще не может осознать ворочающая материей Вселенная?
…Я сижу возле Марты, вглядываюсь в ее лицо, которое словно отодвигается от меня. Я выправляю режим Филиформиса, проверяю курс, показатели приборов. А сам все бормочу, говорю с Природой.
— Ты выдаешь, — злословлю я, — равнодушие за справедливость. У тебя нет любимчиков, не правда ли? Но это-то и есть, может быть, величайшая несправедливость. Человечество не может согласиться на смерть, пусть тысячи раз справедливую, уравновешенную бесконечностью. Да и не глупость ли это — уравновешивать бесконечностью? Разве может она что-нибудь уравновесить?.. В бесконечности времен столь бесконечно многому дано свершиться. Но одна-единственная возможность приходит и уходит, и редко дано ей повториться. Ей лишь дано попытаться отвоевать жизнь, которая может стать вечной, или успокоиться в смерти…
Мерный гул двигателей заменяет мне голос Природы. Я слышу в этом гуле:
— Я не знаю, что такое смерть. Я не знаю, что такое прошлое и будущее. Я вечное Есть.
— Ах, ты даже не знаешь? — Зачем же нас ты наградила этим знанием, всеблагая, всемерзостная Природа?
И снова я слышу ее голос — однообразный, ровный голос — шум ветра, гул моторов, ровный свет:
— За что бранишь? Я слепа, ты — глаза. Ты сильнее меня: ты можешь желать и удерживать, я же — только бегущий узор…
Странная неспособность делать прежнюю работу, неспособность сосредоточиться владеют мной последнее время. Неужели отец мой Адам Великолепный был так гениален, что предусмотрел для меня даже смерть? Я думаю о смерти. Не о той, которая ждет, быть может, меня. Я думаю о смерти, которая, когда-то понял я, есть в природе. «В мире есть смерть!» — орал я тогда, потрясенный. И вот, пройдя по кругу, я говорю то же самое, но с другим чувством. Я не знаю, что такое качество, в чем его роль. Гете писал: «Ни один человек не желает понять, что высшим и единственным в своем роде актом, как в природе, так и в искусстве, является образование формы, чтобы каждая становилась, была и оставалась единственной в своем роде и значительной». Но почему? «Развитие формы, которая сама себя создает, — это вечное собеседование бессмертного разума с самим собой». Каждый раз, как я дохожу до подобных, как будто бы конечных, слов — «бессмертный разум» (читай: Природа), — мне все кажется, что просто мы, уставая, заменяем букву заглавной, в знак того, что дошли до Первооснов. Но оставим это… В чем бы ни была роль качества, это здесь, лицом к лицу с ним, познаем мы смерть. Смерть и рождение. Каждый раз, как происходит низведение высшего качества к низшему, — мы стоим перед лицом смерти. Каждый раз, как происходит скачок от низшего качества к высшему, — перед нами чудо подлинного рождения. В мире есть смерть. Горе и скорбь — в мире есть смерть, уничтожение. Проклятие и спасение — в мире есть смерть, но, значит, и рождения, которые делают мир неповторимым, незамкнутым. В мире есть смерть и рождение, а потому и свобода. И скорбь, и радость поэтому же. И деланье, и усилие. И ответственность, иногда непосильная, тех, кому дано видеть и делать. Тех, которым не все равно. И снова и снова я говорю с Мартой, словно она может слышать меня. Говорю, как равный с равной… — Даже если ничего нет, — говорю я, касаясь ее холодной руки, — даже если и ты и я просто выдуманы, придуманы, сделаны, как кинолента, на которой страдают и радуются бесплотные люди, то и тогда, и тогда, слышишь ли ты, и тогда Филиформис все-таки есть. Могли придумать нас, и тогда мы существуем в одном лишь воображении, наш мир призрачен. Но в любом случае есть Филиформис. Есть принцип, по которому он должен, может существовать!
Легкий гул негромких разговоров стоит над группами людей, собравшихся в конференц-зале научно-исследовательского института для обсуждения действия нового препарата. — Сколько продолжался опыт? — Двое суток. Двое суток, за которые ему пришлось выдумать целую жизнь… — Он помнит свое имя? — Как сказать… Он знает, что его зовут Берки. Так звали Бертрана сотрудники. Но он вкладывает в это имя совсем другой смысл. Смещенные слоги слова «кибер»… — …абсолютно не ориентируется во времени — считает, что находится в двадцать пятом веке. — При чем тут фантастика? Все дело в изменившемся восприятии собственного тела! — На ощущения киборга это, кстати, мало похоже. Чисто человеческий комплекс эмоций. — Он ощущал себя по негативному принципу: отсутствие тела, отсутствие пола. — Жалкая, все-таки, вещь — человеческое воображение:
* * *
Странная неспособность делать прежнюю работу, неспособность сосредоточиться владеют мной последнее время. Неужели отец мой Адам Великолепный был так гениален, что предусмотрел для меня даже смерть? Я думаю о смерти. Не о той, которая ждет, быть может, меня. Я думаю о смерти, которая, когда-то понял я, есть в природе. «В мире есть смерть!» — орал я тогда, потрясенный. И вот, пройдя по кругу, я говорю то же самое, но с другим чувством. Я не знаю, что такое качество, в чем его роль. Гете писал: «Ни один человек не желает понять, что высшим и единственным в своем роде актом, как в природе, так и в искусстве, является образование формы, чтобы каждая становилась, была и оставалась единственной в своем роде и значительной». Но почему? «Развитие формы, которая сама себя создает, — это вечное собеседование бессмертного разума с самим собой». Каждый раз, как я дохожу до подобных, как будто бы конечных, слов — «бессмертный разум» (читай: Природа), — мне все кажется, что просто мы, уставая, заменяем букву заглавной, в знак того, что дошли до Первооснов. Но оставим это… В чем бы ни была роль качества, это здесь, лицом к лицу с ним, познаем мы смерть. Смерть и рождение. Каждый раз, как происходит низведение высшего качества к низшему, — мы стоим перед лицом смерти. Каждый раз, как происходит скачок от низшего качества к высшему, — перед нами чудо подлинного рождения. В мире есть смерть. Горе и скорбь — в мире есть смерть, уничтожение. Проклятие и спасение — в мире есть смерть, но, значит, и рождения, которые делают мир неповторимым, незамкнутым. В мире есть смерть и рождение, а потому и свобода. И скорбь, и радость поэтому же. И деланье, и усилие. И ответственность, иногда непосильная, тех, кому дано видеть и делать. Тех, которым не все равно. И снова и снова я говорю с Мартой, словно она может слышать меня. Говорю, как равный с равной… — Даже если ничего нет, — говорю я, касаясь ее холодной руки, — даже если и ты и я просто выдуманы, придуманы, сделаны, как кинолента, на которой страдают и радуются бесплотные люди, то и тогда, и тогда, слышишь ли ты, и тогда Филиформис все-таки есть. Могли придумать нас, и тогда мы существуем в одном лишь воображении, наш мир призрачен. Но в любом случае есть Филиформис. Есть принцип, по которому он должен, может существовать!
* * *
Легкий гул негромких разговоров стоит над группами людей, собравшихся в конференц-зале научно-исследовательского института для обсуждения действия нового препарата. — Сколько продолжался опыт? — Двое суток. Двое суток, за которые ему пришлось выдумать целую жизнь… — Он помнит свое имя? — Как сказать… Он знает, что его зовут Берки. Так звали Бертрана сотрудники. Но он вкладывает в это имя совсем другой смысл. Смещенные слоги слова «кибер»… — …абсолютно не ориентируется во времени — считает, что находится в двадцать пятом веке. — При чем тут фантастика? Все дело в изменившемся восприятии собственного тела! — На ощущения киборга это, кстати, мало похоже. Чисто человеческий комплекс эмоций. — Он ощущал себя по негативному принципу: отсутствие тела, отсутствие пола. — Жалкая, все-таки, вещь — человеческое воображение: