тяжести, а, словно хорошо натренированные гимнасты, уверенно держали прямой угол, заостряясь, утоньшаясь и сходя на нет по мере удаления от ствола. Каждый последующий ярус не соприкасался с предыдущим. Казалось, никакой ветер не способен поколебать это мощное сооружение природы.

Потин принялся читать укрепленные под розами таблички, но латинские названия ничего не говорили ему, а русские были столь невыразительны, что очень скоро он почувствовал усталость, разочарование и неприятный вкус во рту, точно переел сладкого. Почти незаметно для себя, вместо того чтобы разглядывать цветы, он стал бегло просматривать одни лишь названия, словно пытался для очистки совести скорее перелистать страницы заданного урока. Это чувство было сродни отчаянию, которое Потин испытал пятнадцать лет назад, когда ему, только окончившему университет и начавшему работать, пришлось прочитать великое множество статей, патентов и книг.

Перестав обращать внимание на таблички, Потин с особенным вниманием стал прислушиваться к садовым шорохам. За клумбами начинался парк, впрочем, совсем необычный, ибо и без табличек легко было догадаться, что родина этих деревьев — далекая, чужая земля.

Здесь росли многочисленные platanus, различные abies, начиная от стройных деревьев и кончая прижимающимися к земле северными согбенными карликами с серо-голубой хвоей, а в нескольких шагах можно было увидеть sequoia gigantea, рядом с которой человек казался крошечным насекомым.

Интернациональное собрание деревьев своей пестротой и несоизмеримостью напомнило Потину совместную с Чаплиным поездку в Японию на научный конгресс, после чего Чаплин в связи с болезнью жены переехал из Москвы в Крым.

Приезжий дал крюк и снова вернулся к розовым клумбам, но на этот раз подошел к ним с той стороны, где росло дерево с плоскими ветвями. Это был один из ливанских кедров: он-то и напомнил Потину японский город Осаку, конгресс и его доклад, который там хорошо приняли. Помнится, Потин вернулся домой с чувством трудно объяснимого облегчения, будто поведал миру, чем жил до сих пор, и от этого жить ему стало легче. Признание давало уверенность, снимало прошлые тревоги, очищало место будущему и служило звездой, свет которой будет заметен через много лет после того, как самой звезды уже не будет. Впрочем, теперь он не вздрагивал, как прежде, когда встречал в литературных ссылках свое имя.

Потин прошел бамбуковую рощицу, спустился по каменным ступенькам лестницы, но, заметив, что удаляется от четырехэтажного дома, решил вернуться.

Он нашел Чаплина не в том доме, где предполагал, а в светло-желтом, неподалеку от кедра, стоящего особняком.

Потин сидел в вестибюле на диванчике, покрытом полотняным чехлом. Стояла мертвая тишина. Только аквариум с красными и черными рыбками свидетельствовал о том, что это помещение, более похожее на санаторий, чем на научно-исследовательское учреждение, обитаемо. Послышались шаги, и Потин поднялся.

Наблюдая за спускающимся с лестницы человеком, Потин отметил мешковатость и провинциальную медлительность, разительно не соответствовавшие внешности куда более удачливого, чем он, ученого и тому успеху, который неизменно сопутствовал Алексею Чаплину.

Его лицо сильно заросло за то время, что они не виделись, как зарастает брошенный сад или пустырь за домом.

— Не узнаешь? — спросил приезжий.

Что-то ожило в глазах бородача и снова затуманилось, будто он нырнул, но не достал дна, и теперь снова нырял, набрав больше воздуха в легкие.

— Постой, почему ты здесь? — был первый вопрос Чаплина, и следом за тем его лицо прояснилось.

Видимо, все-таки он достал со дна то, что хотел, и могучая сила сама несла пловца на поверхность, теперь уже без всяких усилий с его стороны.

— Отдыхаю в Ялте, — отвечал Потин немного смущенно, — решил зайти. Ты отрастил такую бороду, что невозможно узнать тебя.

Чаплин насмешливо пожал плечами.

— Давно приехал?

— Пока искал, прошелся по парку. Сколько раз приезжал в Крым, и никогда не бывал в вашем ботаническом раю.

Они вышли в сад и пошли тем же путем, каким недавно шел Потин: мимо платанов, пихт, секвой и маленького участка, сплошь заросшего бамбуком. Ядовито-зеленые стебли с узкими мелкими листьями росли плотно, не давая возможности существовать ничему другому. Чаплин сначала молчал, точно ему не о чем было спрашивать Потина, но, стараясь угодить приезжему, занять его и быть ему чем-нибудь полезным, начал рассказывать историю о бамбуке, слышанную им от экскурсовода. Будто в Азии существовала казнь, когда осужденного на смерть привязывали к земле, на которой посеян бамбук. Тонкие ростки прорастали сквозь тело несчастного, медленно убивая его.

Узловатые сочленения стеблей, набухших от избытка влаги, здоровья и хлорофилла, а также тьма, царившая в бамбуковых зарослях, вызвали в Потине смутное отвращение.

— Расскажи, чем теперь занимаешься?

— Цветами, — шутливо отвечал Чаплин, — деревьями. У меня здесь аналитическая группа физикохимиков. Что-то вроде маленького комбината бытового обслуживания.

— Обслуживаете ботаников?

— Да.

— Печатаетесь?

Вместо ответа Чаплин махнул рукой.

«Бедняга, — подумал Потин. — Что с ним стало после всего, что было. Обслуживающая группа, ботанический сад. Это ведь даже не его специальность».

Они подошли к каскаду, находившемуся рядом с лестницей. Каждая ступень каскада представляла собой небольшую купель, где плавали золотые рыбки. Вода, покрывая ступени, скатывалась на следующий уровень и ниже, но рыбы не могли переплыть из бассейна в бассейн.

— Цветы, — говорил Чаплин, пока они спускались по лестнице, и неопределенно крутил рукой в воздухе. — Что нового у вас?

Потин ответил не сразу: то ли собирался с мыслями, то ли оттягивал время.

— Гриша докторскую защитил.

— Давно?

— В апреле… Я тоже защитил.

— Вот как, — сказал Чаплин. — Поздравляю.

Такое, казалось бы, важное известие не произвело на него сильного впечатления. Словно он знал все это раньше или ожидал услышать что-нибудь куда более неожиданное.

— Как жена себя чувствует? — спросил Потин.

— Мы оба работаем. — И, точно вспомнив, что гостю следует показать сад, добавил: — Пойдем, посмотришь пробковое дерево.

Их было несколько — толстых, словно оплывших жиром стволов, кем-то обгрызенных снизу.

— Это не мыши, — улыбнулся Чаплин в ответ на замечание гостя. — Многие экскурсанты стараются отковырнуть кусочек коры на память, хотя это и не разрешается. Хочешь, отковырни и ты.

— Зачем?

— Ну, выбросишь потом. Зачем другие отковыривают?