рефлексии он создает в финале значительное произведение.

Какие бы беззакония ни творились вокруг, человеку всегда дико предположить, что и его — не знающего за собой никакой вины — могут безжалостно преследовать наравне с другим. Так что трудно сейчас утверждать однозначно, чего больше было в литературной позиции Георгия Венуса в годы куйбышевской ссылки — мужества или святой простоты? Во всяком случае, нужно было иметь исключительное самообладание и незаурядную волю к творчеству, чтобы писать в 1936–1937 годах о современной жизни в тональности более мажорной, чем о жизни прошедшей.

Прошедшее для Венуса — об этом и весь настоящий сборник — это война, революция, изгнание, кроваво-грязный прах канувшей жизни. Серый дождик да желтая пыль — вот основной пейзаж этих вещей, их фон. Таким рисовалось прошлое до конца дней — судя по сохранившимся отрывкам из второй части «Молочных вод», рассказывающих об эвакуации белых частей в Константинополь, об их страданиях на Галлиполийском полуострове.

Видимо, все-таки желание «труда со всеми сообща и заодно с правопорядком» было обосновано у писателя всем опытом его жизни, а не конъюнктурными соображениями. «Шесть с лишним лет, — писал он в книге „Притоки с Запада“,ненужный людям и улицам, приниженный блеском богатых огней в окнах кабаре, театров и ресторанов, я, не зная, кому отдать свои силы, смотрел с надеждой на Советский Союз, где каждый, кто хочет работать, найдет свое место, будь он рабочий, инженер или писатель». Можно ли было представить, что еще легче оказалось у нас «найти свое место» в следственном изоляторе? О том, что Георгий Венус обладал чистейшей душой и до последней минуты на свободе полагал такую возможность несовместимой с общим ходом жизни, говорит его сверхнаивный звонок следователю 9 апреля 1938 года, о котором рассказал в предисловии к этой книге его сын Борис Венус.

В произведениях Георгия Венуса, какие бы различные фамилии не носили их главные герои, выявляется и центральный персонаж, судьба которого на разных этапах повторяет судьбу автора и душа которого близка авторской душе. Писатель вообще не стремится к беллетристической выдумке, не плетет паутину от начала до конца продуманной интриги. Время в его повествованиях соответствует реальному историческому времени, и внимание он обращает лишь на композицию составляющих общий сюжет вещи эпизодов. В целом эта композиция проста и сводится к параллелизму сцен, происходящих в одно и то же время в различных местах. Этот прием характерен и для «Зябликов в латах», и для «Стального шлема». Еще проще — почти как дневник — построен роман «Война и люди», первое крупное произведение Венуса.

Два достоинства как главные можно выделить в художественном почерке прозаика: его интимную хроникально-дневниковую достоверность и тонкую наблюдательность, схожую с наблюдательностью живописца-психолога, мастера портретного жанра. Здесь автор способен видеть вещи, которых не заметит за собой и сама модель. Как например, в эпизоде из «Зябликов в латах», в котором изображен прапорщик Рябой перед первой атакой. Внешне спокойный, он «обеими руками сдвинул на лоб папаху и не торопясь взялся за винтовку. Но пальцы его торопились. Они быстро обхватили ствол». То же самое и в других вещах. Вот «пленных подвели к тачанке генерала Туркула. Наклонив головы и опустив руки, они стояли неподвижно и казались низко-низко подвешенными над землей» («Война и люди»). Да, автор этой прозы видит все — и «толстую круглую спину и обручем выгнутые плечи вице-директора, который мыл возле уборной руки» («Стальной шлем»), и товарища Ульриха с «плоскими желтыми веками» (там же)… Не только видит, но и слышит — безымянный русский голос в бараке на окраине Берлина: «Нет исхода из вьюг…» Слышит и понимает — вот лейтмотив к судьбе его собственной и к судьбе скольких еще тысяч русских людей в годы революции.

В произведениях Венуса «годы идут, не путаясь, не сбиваясь», и вся эта книга читается как единое повествование об одной судьбе на самых крутых поворотах отечественной истории. И прапорщик Константинов из «Зябликов в латах», и Алексей Зуев из «Стального шлема» — это все, конечно, ипостаси авторского «я». Тем более — герой «Войны и людей», где повествование ведется от первого лица. Достаточно самых общих биографических сведений об авторе, чтобы понять: случившееся с рассказчиком произошло и в жизни писателя. Да ясно это и без всякой биографии: никакое воображение не угонится за тем, что пришлось увидеть и пережить поднявшимся друг на друга гражданам Российской империи.

Хронологическая последовательность событий, изображенных в предложенных романах, не совпадает с порядком их написания не случайно. Автора интересовали в первую очередь суть и смысл русской усобицы, а потом уже ее предыстория и ее последствия. Поэтому сначала он написал «Войну и людей» (гражданская война), а затем «Зябликов в латах» (первая мировая война) и «Стальной шлем» (эмиграция). И я не уверен, что читать их нужно в хронологической последовательности: «Зяблики в латах» — «Война и люди» — «Стальной шлем». Основной импульс, смысловой толчок для понимания остальных вещей дает все-таки роман «Война и люди».

В этом романе вопрос о том, чему служить русскому человеку, каким долгом ему руководствоваться, из традиционной области умозрений опрокидывается в кровавую явь исторического катаклизма. Вряд ли Россия получила достойную награду и весомую компенсацию за столь катастрофический урок.

В книге Венуса речь идет о побежденных, о тех, кто проиграл, так и не осознав до конца причин своего поражения. Во всяком случае — его закономерности. В самой «белой идее», в романтической идее исполнения национального долга, в отстаивании постулата единой и неделимой России никаких существенных изъянов не обнаруживалось. Казалось, достаточно было хорошо повоевать, а уж за идеи беспокоиться нечего — русскому народу они близки как никакому другому. Идеи, однако, оказались чересчур бесплотными, неосязаемыми, да и неоригинальными. В белом воинстве не поняли даже, что не генералы были в первую очередь нужны для победы, а политики. Что им и доказали большевики.

Первая же страница «Войны и людей» нелицеприятно говорит о том, что «белая идея» имела в гораздо большей степени общеевропейское дворянско-сословное обличие, чем собственно национальный русский характер. Так что не только коммунизм нужно выводить из денационализированной философии, но и русскую мессианскую и имперскую амбицию тоже.

В разгар борьбы на Украине лучший из полков Деникина так, например, встречает добровольно прибывших на службу