молодых офицеров: «Мы еще не имели права носить форму Дроздовского полка — малиновые бархатные погоны и фуражку с малиновой же тульей и белым околышем: старые офицеры, особенно „Румынского похода“, нас как-то не замечали, и мы чувствовали себя не совсем на месте». Все это очень напоминает начало рассказа Ричарда Олдингтона «Прощайте, воспоминания»: «Воплощением красивой лжи войны стали для меня кадеты Сен-Сира, которые поклялись носить в бою свои парадные ярко-малиновые плюмажи, — все до единого человека были они перебиты снайперами в серо-зеленой форме». Ту же фанаберию мы видели и в знаменитом фильме «Чапаев» — психическую атаку каппелевцев, марширующих во весь рост, стройными рядами, с развернутыми знаменами, барабанным боем и трубками в зубах на позиции неприятеля. Оказывается, достаточно двух хорошо налаженных пулеметов, чтобы уничтожить эту музыку и эстетику былых войн. Можно сколько угодно восторгаться всеми этими затеями, можно преклоняться, скажем, перед польскими уланами, летящими с пиками наперевес на немецкие танки, но ни большого смысла, ни чего-то специфически национального в подобных безумствах нет.

Венус превосходно показал эту дегенерирующую романтику и безнадежный апломб российского белого офицерского корпуса: бок о бок с обладателями малиновых бархатных знаков отличия идет в атаку в одних носках — сапоги украли свои же! — герой романа, прапорщик-дроздовец. И никто его драных носков не замечает. Да что не замечает — не видит! Плевать они все хотели на грубую существенность жизни! Они сохраняют к ней «поэтическое отношение»! Пишут что-то вроде: «Вы с крестом, а я с мечом разящим…» XX век уже разошелся вовсю со своими пулеметами, бронепоездами и танками, а у них все еще «разящие мечи». Для них «Деникин и Фенимор Купер — одно и то же».

Но что особенно верно подмечает Венус, так это то, что от подобного ослепляющего душу романтизма один шаг до самой варварской жестокости: «…после боя с конницей Жлобы вспомнил я еще раз стихи юнкера. Было это в середине июня. Степь дымила желтой пылью. Молодой хорунжий с шашкою в руке расправлялся с кучкою пленных. Когда наша подвода подъехала ближе, я узнал в нем бывшего юнкера Рыкова» (того самого сочинителя стихов)…

Впрочем, жестокостей хватало с обеих сторон. Есть несомненная правда и в словах подпоручика Морозова о красных: «…и когда те, что теперь за фронтом, стали дешево расценивать и жизнь, и человека, я назвал их врагами». Это почти то же самое, что запишет вскоре в дневник Александр Блок: «Чего нельзя отнять у большевиков — это их исключительной способности вытравлять быт и уничтожать отдельных людей. Не знаю, плохо это или не особенно. Это — факт».

И все же какая-то надежда, свидетельствует Венус, сохранялась и в белом стане. «…И пусть белый не станет красным, а красный белым, — записывает в дневник подпоручик Морозов. — Но годы гражданской войны откроют наконец наши глаза и белый увидит в красном Ивана, а красный в белом — Петра».

Надежда эта оказалась тщетной: в годы гражданской войны глаза противников не раскрылись, и по «Войне и людям» возникает ощущение, что расстрелянных и повешенных в это время (взятых в плен, заложников и просто людей, не желавших участвовать в бойне) было больше, чем убитых в боях. Достаточно в «Войне и людях» обратить внимание на поручика Горбика, на число его личных жертв.

Но, может быть, самое страшное впечатление от гражданской войны в прозе Венуса производит даже не количество уничтоженных Горбиком людей, а один образ — погибшего среди русских просторов красноармейца из рассказа «В зимнюю ночь»: «Папаха, залитая кровью, примерзла к его волосам. Кровь стекла и в глазные глубокие впадины, — она замерзла в них черными круглыми плашками».

Можно понять, что о примирении людей, видевших такие сцены, трудно было и думать.

Тяжкий путь в эмиграцию через Константинополь был описан Венусом во второй части романа «Молочные воды», к несчастью канувшего в недрах Куйбышевского НКВД. В «Стальном шлеме» темой становится уже одиночество, пустота, бесцельность эмигрантской жизни в Берлине. Точно по слову Георгия Иванова:

Этот обобщенно-поэтический «капитан Иванов» для Венуса — вполне реальное лицо, он числится командиром 4-го взвода 4-й роты Дроздовского полка. И убило его еще до начала эвакуации, «где-то под Тростенцом».

Читая Венуса, понимаешь, что большинство сражавшихся в гражданскую войну в том числе и капитан Иванов — могло оказаться по воле случая на любой из сторон, и вся наша грандиозная усобица, весь этот кошмар братоубийства странно и страшно далек от любых идеалов — как победителей, так и побежденных.

Но побежденным выпало еще и дополнительное испытание — диаспора, рассеяние по всему свету.

Георгий Венус, немец по происхождению, хоть и давно обрусевший, имея состоятельных родственников в Берлине, мог, казалось бы, перенести изгнание лучше других. И что за чудо! Именно он, участник белого движения, офицер одного из самых жестоких полков белой гвардии, возвращается на родину из страны своих единокровных компатриотов, возвращается в государство, против утверждающегося строя которого только что воевал.

Не есть ли это тот самый патриотизм, о котором сейчас так много спорят? Не зов и состав крови в нем важен, а Пушкиным обозначенная «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». Важна любовь к тому, что человек с юных лет, просыпаясь, видит за окном, любовь к тому месту, где он впервые услышал звуки ставшей ему родной речи, его речи… Я уже не говорю о культуре в целом, воплощенной в обычаях, искусстве и верованиях… Подозреваю даже, что состав крови и патриотизм — вещи вообще разного порядка и разных уровней. Ведь и у Пушкина, государственника и патриота, был прадедом — эфиоп, а прабабушкой шведка. Да и сам легендарный его пращур, от которого пошла русская фамилия Пушкиных, сподвижник Александра Невского Рача был «родом из немец». Догадал же черт Александра Сергеевича с его патриотическими чувствами родиться в Немецкой слободе! А Георгия Венуса — среди василеостровских немцев!

Андрей Арьев