близко к твоим губам.

* * *

Я отправляю по тебе службы. Я пою псалмы в твою честь. Я изгоняю из храмов богов и воздвигаю тебе алтарь. Я распинаю тебя на кресте и приношу тебе святые дары своей приверженности. Становлюсь твоим сторожевым псом, твоим хранителем, твоим пророком. Я пригвождаю тебя к себе, иссушаю твою плоть и поглощаю экскременты. Я становлюсь тобой, твоим космосом, твоим смыслом, твоей самой фанатичной религией.

* * *

Это было тогда. А сейчас, в этой почти пустой комнате без занавесок, где из всей мебели была лишь кровать да телевизор, ты сказала мне:

— Я никогда не лгу тебе, — и отвернулась, — Мне надо поработать.

Которая, интересно, это комната по счету в череде наших тайных встреч? Я смотрю на твою узкую спину, с чуть тяжеловатой для нее головой в черном ореоле густых, слегка вьющихся волос. Острые плечи слегка выдающиеся под крупной вязкой мягкого свитера. Пахло кожзаменителем твоего официального и заносчивого чемодана, в котором ты обычно носила ноутбук и прочую мобильную дрянь, и чуть уловимо — неправдой. Все-таки ты лгала мне.

* * *

В моем саду увяли все розы. В моем саду наступила великая сушь. В моем саду никогда и не было роз, в нем цвели лишь шипы моей ненависти. К тебе. Твоему лицу. К твоему запаху и влаге твоего совокупления. Моя рука тянется к тебе, к ломкой шее, берет ее властно, решительно застегивая замки пальцев, и опрокидывает на спину. Я закрываю глаза. Я погружаюсь в тебя. Я зарываюсь лицом в твою плоть. В мой мир, мою колыбель, мою обитель, в мой ад.

* * *

Твое тело всегда смущало меня, причиняя почти физическую боль — настолько оно было вожделенно для меня. В этом болезненном влечении к тебе густо смешивалась страсть и похоть, желание обладать и принадлежать, нежность и желание причинить тебе боль. Строгое и жадное, ненасытное и властное, твое тело не дарило мне покоя. Самый искусный инструмент для пыток не мог сравниться в науке пыток с твоим телом: плоским и бледным, почти прозрачным, с выбритым лобком, с неожиданной большой и бесстыжей промежностью. Темной, почти черной, не вяжущейся с небольшими бугорками твоих подростковых грудей, со светлыми ореолами твоих сосков. Встав от возбуждения, твои соски затвердевали, словно наконечники пик. Острозаточенных, ранящих, недоступных горных вершин к покорению которых всегда будут стремиться мои губы.

* * *

Я жажду твоей благодарности. Тихих поцелуев моего лица, век, проколотых бровей, моих выпитых тобой обветренных губ. Но ты лишь вздыхаешь, глядя на меня благодарными глазами сытой бляди и чуть оголяя зубы в усталом оскале улыбки, неслышно смыкаешь ресницы. И я пью твое ровное ароматное дыхание. Осторожно стягиваю с тебя простыню, словно опасаясь, что снимаю с тебя кожу. Я впитываю тебя, поглощаю глазами. Я наклоняюсь, я припадаю к тебе. Отрываю звериными зубами клочья твоей плоти, оголяя ребра и кости, я пожираю тебя — и не могу насытиться. Утираю багровые губы, словно вампир, принявший дозу твоей крови. Чуть солоноватой, густой и черной. Я раскатываю вязкий катышек на своем языке — твое семя, способное оплодотворить меня. «Всего лишь месячные», — говоришь ты и целуешь в рот.

Наша сперма смешалась. Мы стали едины.

* * *

В тот вечер я не сводила с нее глаз. Мой взгляд прилип и не желал ни на минуту расставаться с ее породистым носом, строго-чувственными улыбчивыми губами. Я боялась столкнуться с ней глазами, любое движение ее головы в мою стороны заставляло сердце трусливо замирать и бешено колотиться, при этом ощущение какого-то дикого восторга разрывало меня изнутри. Одновременно, я не желала становиться объектом ее, такого же бесстыдного, как и мой интереса и жаждала его.

— Что будешь пить? — Вован толкнул меня под локоть, — Да проснись же!

— Коньяк, — сказала я, — Я буду пить коньяк.

Очередная редакционная вечеринка шла полным ходом. Кое-где уже мелькали в танцевальных притопываниях радостно-красные лица сотрудников. Один уважаемый обозреватель старательно и медленно пережевывал девице с усами идею всех фильмов Гринуэя вместе взятых. Вован с секретаршей, весь вечер воздерживавшиеся от всяческого алкоголя, уже, похоже, забили пару косяков и самозабвенно инсценировали танцевальную сцену из фильма Квентина Тарантино на песню «Герл ю уил би э вуман сунн». На слове «сунн» у секретарши куда-то назад отваливалась голова, являя миру спелый прыщ на подбородке. Грустный начальник фото-отдела задумчиво выпиливал бутербродным ножом снежинки из лимона и старательно развешивал их по краям своей одноразовой тарелки. В углу радостно ржали. За окном падал снег.

Прислонившись спиной к стене, я всем телом ощущала твою кожу, твой живот, покрывающийся мурашками возбуждения. Решительно, словно отчаявшись на прыжок в холодную прорубь, я зажала в руке бокал с алкоголем и направилась к окну, возле которого ты.

Почему это случилось с нами и что это было для тебя? Мимолетная приходить или разрывающее меня желание разбудило и твой дремлющий вулкан? И о чем ты думала тогда, молча и пристально наблюдая, как я для храбрости лью в рюмку коньяк? Ты не проронила ни слова, отпивая из стаканчика красное вино. Довольно паршивое, замечу. Какие мысли вертелись в твоей голове, пока я, судорожно хватая горлом воздух, пыталась скрыть свою растерянность?

Коньяк вливался в рюмку, распространяя аромат мягкого тепла, точного такого же, как разлившаяся в моих венах слабость. Да если бы ты и сказала хоть слово, разве я услышала бы его? Кровь в моих ушах пульсировала с такой яростью, что казалось решила вырвать сквозь мои барабанные перепонки наружу. Приговор вынесен. Осталось привести его в исполнение. Стакан наполнился. Мне стало страшно.

Я кожей ощущала ее дыхание. Ее, стоящей всего в метре от меня. Приливы и отливы ее легких. Казалось, при желании можно услышать, как вино, которое она пьет, совершает путешествие по ее внутренностям. Взяв в руку стакан, я заглянула в него, как заглядывают в темный колодец. Я собралась с духом, я уняла дрожь колен. Я совершаю шаг, я прыгаю в бездну. Я выпила его один глотком. Но не быстро — обстоятельно, с чувством, будто оттягивая мгновение казни. Мне всегда нравился этот вкус — мягкий вкус хорошего армянского коньяка. Пьянящий терпкий вкус. Твой вкус.

Ты смотрела на меня, не отрываясь, с легкой снисходительной усмешкой. Мне не был понятен ее истинный смысл — то ли ты смеешься надо мной, то ли пытаешься скрыть собственную растерянность. Поставив пустой стакан на подоконник, я окунулась в твой взгляд, ища ответ на вопрос, который давно мучает меня. Но он был черен, этот взгляд. Черен