животе, с тонкими длинными ногами, она походила на старую болотную птицу с белым растрепанным хохлом на сморщенной голове. Она под мышкой яростно волокла первое, что попалось в руки, — ненужный полосатый матрас, оставшийся от казенных советских времен. И, ничего на пути не видя, она неистово протаранила мужа спасаемой вещью, так что он, достаточно крепкий человек, был отброшен к стене. В сознании Бессонова теперь всплывало множество мелочей, но про рубашку было пусто — никчемная мыслишка глодала больше всего, и словно от нее он совсем обессилел, рук не мог поднять и прикурить потухшую сигарету. Вот жена сильно кричала. Он слышал ее отчаяние и злобу, неизвестно к кому обращенную, к нему, наверное:
— Надоел ты мне, псих! Псих!.. Не могу я так больше!..
Да, к нему, решил он. Но потом жену увели. Он увидел ее ссутулившуюся спину. Соседка, толстая приземистая тетка, приобняв ее, похлопывала по спине тяжелой ладонью.
Пожар разросся в ревущий сноп, жар стоял нестерпимый, и люди с распаренными потными лицами отступили: ни бешенства, ни азарта — только усталость на лицах и беспомощные улыбочки. Работала мотопомпа, и механик Никитюк, откинув назад крупное сальное лицо с мешками под глазами, в меховой шапке-ушанке («Зачем он ее напялил?» — думал Бессонов), поливал из брандспойта не пожар, а соседние крыши, на которых рубероид источал голубой пар. Но там, куда резвая струя воды не доставала, лопнула пламенем крыша сараюшки, несколько человек с ведрами метнулись туда. Дом прозрачнел в ревущем огне, оседал и вдруг рухнул сам в себя, разом уминая разбушевавшуюся стихию, и сначала дохнуло жаром с удвоенной силой, а потом пламя сбилось, сникло в вялые языки. Дом перетек в атмосферу огнем и черным шлейфом — ушла вверх столетняя душа. На земле остались только вонючие головешки да пара обгоревших железных кроватей с черными дужками спинок.
К Бессонову никто не подходил: однажды тронули за плечо — Бессонов и не заметил, кто — и оставили в покое, любые слова были не к месту. Но участковый подошел — с невыспавшимся лицом, маленький и шаткий, форма и погоны скрывали сникшую астеническую фигурку, но со знатными буденновскими усами. Хлопал глазами, смотрел на пожар, на Бессонова, переминался, и Бессонов нервно сам спросил:
— Что, Сан Саныч?.. Что там соседка моя, ожила?
— А что ей, шлюшке, сделается… — Усы приподнялись, а возле глаз легли тонкие лучики. — Они живучие, как кошки.
— И ладно, — кивнул Бессонов. Он не хотел думать ни о Тане, ни о Сан Саныче, который бормотал над ухом, но половина слов исчезала в трескотне мотопомпы, в шуме воды и в криках. Он поднялся, и Сан Саныч, нависавший над ним усами, сразу стал ниже. Бессонов мимоходом удивился, как человек на глазах может поменяться: из властного, довлеющего — в хрупкого мужичка лет тридцати пяти, которому не форму бы носить, а работать тихим истопником или воскресным сторожем.
— …может, и ладно, мне все равно… — Глаза Сан Саныча блуждали мимо Бессонова. — Если бы ты ее не вытащил, убыток небольшой был.
— Может, и небольшой, — безразлично согласился Бессонов.
— Я тебя вот что хотел спросить, — с сомнением поморщившись, сказал Сан Саныч, — ты заявление будешь писать?
— Какое заявление?
— Мое дело маленькое… — Он всем видом демонстрировал, что и, правда, его дело маленькое. — Но жена твоя кричит, что дом подожгли и ты, мол, знаешь, кто мог…
— С чего она взяла?
— Да ведь… если рассудить, то, может, оно и так. Электричества не было, печи не топили, загорелось снаружи. Стены сырые — видать, бензином порядочно поплескали…
— Я не о том. С чего она взяла, что я буду писать заявление?
— Если не хочешь, твое дело, не пиши, мне проще…
— Если я узнаю… — спокойно сказал Бессонов и поправился: — Если я точно узнаю, кто, я ему отрежу руки.
— Ну так… — пожал плечами участковый.
— Ты просто знай, Сан Саныч, что я его не убью, а так и сделаю, как сказал. — Бессонов посмотрел на него вовсе без вызова, а скорее, пусто: в его глазах, раскрасневшихся от дыма и слезившихся, не было ни обиды, ни злости, ни желания мести.
— Как знаешь, но так, конечно, нельзя… Тебя тогда посадят. А статья порядочная… — сказал Сан Саныч уже в спину ему.
Пожар окончательно осыпался в раскаленную труху, пыхавшую вялыми сине-малиновыми языками, но дымившую еще густо и черно. Бессонов чувствовал на себе чужие взгляды — взгляд каждого, — себе в спину, а что было в этих взглядах — сочувствие? — нет, не сочувствие и, наверное, даже не переложенный на себя страх — скорее, только любопытство, он так и подумал: «Любопытные, так всегда бывает со стороны… Они все любопытные… Даже Эдик и Жора, все… Я для них теперь что-то тайное… А какое тайное, к едрене фене, если все наоборот…»
Он нашел жену у соседей через дом. Она сидела на кровати, с заплаканным лицом, и он сначала невольно потупился, хотя не думал о том, что ему неприятно видеть ее зареванную, он давно привык к ней ко всякой, но теперь ему не хотелось никакого участия к ней — ему хватало своего на душе, и он не сел на придвинутый хозяйкой стул, а так и стоял у двери, словно не выбрав: войти или сразу уйти, чтобы даже не слушать ничего — он не выслушивать пришел, а высказать то, что самого его теснило:
— Твой язык… Почему ты говоришь, что дом подожгли?.. Не надо болтать, что взбредет в голову…
Она вскинула глаза, и сквозь слезы и пунцовость проступило знакомое ему раздражение, то самое, что способно жить в человеке долго, отягощаясь годами, становясь чем-то вроде хронической болезни, к которой близкие привыкают и проявления которой они начинают даже ждать.
— А кого ты не цеплял, не оскорблял? Ты бы постыдился… Ты ведешь себя с людьми, как мальчишка. Ты же опять подрался три дня назад, мне говорили…
— Я только гниду могу зацепить. А с этими я разберусь.
— И-иых… — замотала она головой. — Слушать тебя не могу…
— Ну вот такой я нехороший, — усмехнулся Бессонов.
Она посмотрела уже не просто с раздражением — злобновато:
— Прекратишь ты хотя бы сейчас кривляться?
— Кривляться? — Он нахмурился. — Я-то как раз не кривляюсь. Ты кривляешься. Истерика твоя…
Она фыркнула, отвернулась, не вытирая катившихся слез, и он знал, что она в эту минуту проходила привычный круг обид, круг жалости к себе.
— Я все-таки уеду к маме…
— Хорошо, уезжай, — сказал он как можно спокойнее, совсем не так, как обычно говорил при подобных разговорах. — Займем денег… Я останусь на путину, с долгами рассчитаюсь…
Она всхлипнула, спрятала лицо в ладони, и это тоже было не как обычно, но, наверное, движение ее было на зрителя, на соседку, притихшую за спиной