Янка Мавр ПОВЕСТЬ БУДУЩИХ ДНЕЙ

Часть первая

Под черной крышей

Юзик жил в большом низком каменном доме. Побеленные мелом стены были накрыты широкой черной крышей, словно шляпой, из-под которого выглядывали подслеповатые окна. В доме было много каморок, где ютились батраки пана Загорского.

Из — под крыши доносились приглушенные крики детей, брань матерей, лязг утвари. Иногда с тех или иных дверей выкатиться комок грязной детворы, расползется, сцепится, снова спрячется. То высунется женщина и выплеснет помои почти-что на головы детей.

Но полной жизнью дом начинает жить вечером, когда вернутся с работы отцы. В доме замелькают желтые огоньки, электрические, ведь пан Загорский был «культурный» хозяин и батракам провел электричество с лампочками по восемь свечей. Движение и галдёж под крышей усиливается, из окон и дверей вырываться громкая мужская речь, иногда заверещит гармонь, зазвучит пение подобное плачу, то ли плач, похожий пения.

Но скоро все это стихнет, потому что не до пения и не до плача усталым людям. Через час дом уже спит тяжелым сном. На нарах, лавках, а то и на полу раскинулись, сплелись обитатели дома, бормочут во сне. Густой, душный воздуха сжимает грудь; даже рваное тряпьё, в которое они завернулись, давит словно камень. И от тяжелого дыхания, кажется, шевелится черная крыша и белые стены.

А на другой день эконом заметил вылитые помои и устроил настоящее светопреставление:

— Пся крэв! Снова нагадили! Кто это? Сколько раз вам говорили, чтобы сохраняли чистоту! Быдло! Когда мы научим вас жить по-культурному?

Двор был и в правду культурный, — словно выгон. Он занимал огромную площадь; с одной стороны, его стоял батрацкий дом, с двух сторон — сараи и прочие хозяйственные здания, а с третьего — панский сад, а в нем господский дворец. Ранее на этой площади ходила всякая живность, но теперь пан запретил пускать ее, даже приказал посадить вокруг деревья.

Возле дома на столбах, под крышей, как в голубятни, стоял громкоговоритель. Он соединялся с панским дворцом, и оттуда время от времени пускали радио, чаще всего богослужения из Варшавского кафедрального костела. Сильные густые звуки органов заполняли весь двор, слышались колокольчики и латинские выкрики «самого» епископа. Женщины слушали все это с каким-то святым ужасом, вздыхали, крестились. Мужчины стояли, опустив головы.

Только Антэк, знаток, иногда скажет:

— Вот! Завели уже свою дуду, лучше бы марш какой сыграли.

Десятки глаз зыркнут на него, но никто ничего не скажет. Да и что говорить, этому молокососу? Вечно он что-нибудь такое выкинет. Ни бога, ни черта, видит бог не уважает. Многим мужчинам нравилось это, но рискованно было с ним соглашаться. Антэк совсем уж испортил себе карьеру. В лучшем случае, сегодня или завтра уволят его, ну, а в худшем — и арестовать могут.

Нередко радио говорило о том, что Польша самая большая, мощная держава, а поляки — самый великий, культурный и счастливый народ. Что есть соседи, которые завидуют этому и стремятся погубить Речь Паспалиту, уничтожить культуру. Что всем нужно помнить об этом и быть готовыми по первому зову Отчизны стать на защиту её.

— Ох! Будет война! — слышался тревожный говор. — На кой черт и кому она нужна?

— Панам! — бросал Антэк и уходил прочь.

Вечером Юзик спрашивал у отца:

— О каких это соседях говорят, что они собираются напасть на нас?

— О Советском Союзе, конечно.

— Зачем они хотят идти на Польшу?

— А кто их разберет. Ссорятся почему-то. Эх, эта война! — Вздыхал отец. — Много народу еще помнит ее.

— И ты тоже?

— А как же? Мне же тогда было четырнадцать или пятнадцать лет. Жили мы в селе Курычы, возле Слуцка. Началась война. Много людей из нашей деревни пошло. Но нас война не касалась.

Воевали где-то далеко, кто с кем — даже и сейчас не знаю. Однако, наконец, докатилась и до нас.

Пошли слухи, что немцы идут. Потянулись мимо нас тысячи крестьян — беженцев, которым приказали бежать от немцев. Потом началось какое-то столпотворение: революция, значит, пришла, царя скинули. Появились большевики, наши стали убегать.

— А какие они, эти большевики? Ты видел их?

— Да обычные наши люди, которые шли против панов. Наш сосед, Роман, вернулся из армии и тоже был большевиком. Ну, а потом и немцы пришли.

— Что они делали?

— Да ничего. Поставили по деревням солдат, собирали сало, хлеб, иногда даже платили. А потом снова пришли большевики. Не помню хорошо, что делалось, только знаю, что все пошло вверх тормашками. Отняли у господ землю и отдали крестьянам. Но очень неспокойно и трудно было жить. Отец, твой дед, очень жаловался.

— Почему? — удивлялся Юзик. — Они же господ прогнали, землю крестьянам отдали.

— Да что за польза от нее, когда вокруг бардак. Если работать спокойно нельзя. Если каждый день ждали, что паны назад вернуться.

— И что же дальше было?

— Ну и пришли. Романа поймали и расстреляли.

Досталось и тем, кто пользовался господской собственностью. Нас не тронули, так как отец не зарился на чужое добро. А война все продолжалась. Много ребят из нашей деревни бежали в леса и нападали на поляков.

— Вот какие! — словно сочувственно проговорил Юзик.

Отец сурово взглянул на него.

— Ну и что же тут хорошего? Половина из них погибла. А сидели бы спокойно, — жили бы и до сих пор.

— А ты как сюда попал?

— Однажды зашевелились поляки, стали собирать свои, да и чужие вещи и убегать. Видишь ли, опять большевики надавили на них. Я в это время ехал на поле за снопами. Солдаты захватили меня и приказали отвезти их в поселок, находившихся в километрах пятнадцати от нас. А там погнали меня дальше и дальше, вплоть до Варшавы. Некоторые из наших бросили своих коней и вернулись домой пешком. А мне жаль коня и колёса, да и солдаты каждый раз говорили мне, что если доедем до следующего пункта, то меня и отпустят.

— И отпустили?

Отец махнул рукой.

— Куда там! Глупый еще был, потому и поверил. Наконец они меня совсем прогнали, даже кнутом угостили, а коня и дроги оставили себе.

Он замолчал и уставился глазами в угол, вспоминая далекие, непонятные для него события. Вспомнилась родная деревня на холме, пруд, где он с товарищами плескался, веселая роща на другом берегу. Какими счастливыми казались ему те времена! Но десятки лет, прошедшие с тех пор,