наберутся силенок, смогут остаться у русского бая в услужении. Ребята и это предложение приняли с удовольствием.
— Намаз-ака, теперь вот расскажите, — сказал вдруг Тухташбай довольно бодро, хотя сам весь истекал потом.
— Что рассказать, братишка Тухташ?
— Вы говорили, что вы тоже сирота.
— Сирота, да еще какой несчастный сирота, братишка, ты и представить себе не можешь. Таков он, оказывается, этот мир. Расскажу, все вам расскажу. Но только — чур, с уговором: не смеяться, если я вдруг заплачу от жалости к самому себе.
— Разве может плакать такой богатырь, как вы? — всерьез удивился Хайитбай.
— Плачу, братишка, плачу порой вдосталь… Ведь и у богатырей есть сердце, у них тоже бывают горести и печали. Так вот, слушайте. Я сирота, и некогда был я бездомным, как вы. Говорят, невезучим я родился. Есть такой город, Каттакурган называется, слыхали когда-нибудь?
— Нет, не слыхали, — хором ответили мальчишки.
— Ну да ладно, как-нибудь свожу я вас туда, бог даст… Вблизи этого города находится кишлак, Утарчи называется. В нем я и родился, на рассвете, как раз перед намазом. Мать умерла, едва лишь я увидел свет. Весть об этом дошла до отца в тот час, когда он находился в мечети, на молитве. Он был человеком болезненным, сердце у него было больное, как услышал, что жена умерла, сам тут же упал замертво. Вот потому-то и назвали меня Намазом… — Помолчав некоторое время, он вздохнул: — Такие-то дела, братишки мои милые. Вырос я в конюшнях и хлевах богатеев. Были времена, когда ел жмых вместе с волами и был доволен жизнью. Дважды продавали меня как раба. Я убегал. Слава аллаху, повстречался вот мне Дивана-бобо, он и отвел меня к Ивану-баю. Тот выучил меня читать, писать, даже в Москву, в Петербург брал с собой путешествовать… А вы, палваны, откуда родом будете, какого племени?
— Мы с кокандской стороны, — опять разом ответили мальчишки.
Намаз присвистнул.
— Да-а, не из ближнего света вы, оказывается. А как очутились здесь?
— На огненной арбе доехали, тайком, конечно.
— А что, в Самарканде родичи у вас?
— Тухташ говорил, у него тут тетушка живет.
— Помолчи уж лучше, — вскричал Тухташбай. — Сам же мне все уши прожужжал, что, мол, в Самарканде сиротам бесплатную еду выдают! До самой огненной арбы ведь чуть ли не силком тащил, в спину подталкивал, разве неправда?!
— А родителей у вас нет?
— Говорят, я родился после смерти матери, — доверительно сообщил Тухташбай.
— Что ты говоришь? — засмеялся Намаз.
— Правда, а потом рос в клетке для перепелки…
— Ну а ты, Хайитбай, почему ты молчишь?
Хайитбай, молча вышагивавший чуть впереди, приостановился, спросил с улыбкой:
— А что мне говорить?
— Мать-отец живы?
Хайитбай пожал плечами, странно скривил лицо, покрытое язвами.
— Не знаю.
— Однажды суфия он за отца принял, — хихикнул Тухташбай.
— А сам, сам что? За каждой паранджой десять верст вышагиваешь, все надеешься, вдруг эта женщина твоя мать!
— Когда это было?
— Да каждый день…
— Ты мать мою не оскорбляй, знаешь!..
— Но матери-то у тебя нет?
— Есть, а то как же? Бог даст, я ее обязательно разыщу.
Мальчишки стояли друг против друга, напоминая молодых петухов, приготовившихся к битве. Тухташбай глядел на друга, глядел, вдруг зашатался и упал как подрубленный.
Намаз подбежал к нему.
— Что случилось, братишка?
— Так… ничего… — ответил Тухташбай, часто-часто дыша, — ноги вдруг подкосились… Вот потею, голова кружится, может, поэтому… Останусь я здесь, Намаз-ака, сил у меня что-то совсем нет, приду в себя немного, догоню вас…
— Взять тебя на руки?
— Нет, нет, что вы!
— Тогда давайте пойдем все же потихоньку. В Карши отдохнем, почаевничаем. Отменные там шашлыки готовят. А ты, Тухташ-палван, как смотришь на огненные душистые самсушки?
— От самсы я не откажусь, конечно, хотя не против и горячей чашки шурпы, — слабо улыбнулся Тухташбай, медленно поднимаясь на ноги.