«христианский мир» под двуединой верховной властью римского папы и «римского императора». Случалось на протяжении веков — в последний раз уже на заре капиталистической эры, при Карле V, — что фантом «Священной Римской империи» принимал на сравнительно краткие сроки слепящую видимость политической реальности^[3]. Но каждый раз лишь для того, чтобы после кровопролитных военных авантюр снова рассеять эту прельстительную иллюзию.

Правление Карла Габсбургского (1519–1556 гг.) было началом конца «Священной империи». Затянувшаяся война с Францией за обладание Северной Италией и Бургундией, а также внутриимперские потрясения вконец истощили экономический и политический потенциал императора. В немецких землях Реформация, возглавленная Мартином Лютером, осуществила раскол западноевропейской церкви, нанеся этим сокрушительный удар самой идее «всемирной христианской державы», а вслед за тем, угрожая самому существованию феодализма, пробушевала Великая крестьянская война (1524–1525 гг.), жестоко подавленная — с благословения и папы и Лютера — испанскими войсками и немецкими ландскнехтами Карла и его вассалов.

Но нещадная расправа с мятежными крестьянами и городской беднотой не привела к восстановлению гражданского и религиозного мира в Германии. Немецкие князья, своекорыстно ставшие под знамена Реформации, не прекращали вооруженной борьбы с императором за свою антинациональную независимость. Победа, одержанная ими над Карлом при поддержке Франции, предрешила судьбу его мировой державы: империя Карла распалась с той же ошеломляющей быстротой, с какою она — так недавно еще! — возникла.

Разгром Крестьянской войны в Германии, которая могла бы изменить весь дальнейший ход немецкой истории, привел в начале следующего, семнадцатого, века ко второй, не менее тяжкой, национальной катастрофе — Тридцатилетней войне (1618–1648 гг.). Эта беспримерная, кровопролитнейшая война, начатая по почину императора и его советчиков, самонадеянно мечтавших возобновить мировое владычество Габсбургов, привела к прямо противоположным результатам. Вспыхнувшие в 1627–1629 годах крестьянские мятежи приняли столь угрожающие размеры, что побудили многих немецких князей и дворян искать спасение в иностранной интервенции, ибо собственными силами они уже не чаяли подавить назревавшую обще германскую революцию.

Германия не только не осуществила вторжения в чужеземные пределы, а сама стала ареной ею же спровоцированной иностранной агрессии. Немецкие и пришлые войска — испанские, французские, голландские, шведские — независимо от того, сражались ли они за католического императора и контрреформацию или же, напротив, за интересы князей-протестантов, по сути вершили общее дело: кровавую расправу со всеми, кто не подчинялся властям («законным» и самозванным), не покорялся насилию вооруженных грабителей. Это привело к физическому истреблению лучшей, то есть еще способной сопротивляться, части немецкого народа и тем самым к насаждению безропотного сервилизма «низших» классов рядом с высокомерной жестокостью господ всех рангов и калибров — от курфюрстов и прочих владетельных князей до заурядных крепостников-помещиков.

Плачевный итог позорной тридцатилетней бойни подвел не менее позорный Вестфальский мир 1648 года, юридически закрепивший — на два с лишним столетия! — феодальную раздробленность Германии, равно угодную немецким князьям и иностранным правительствам, стремившимся воспрепятствовать сплочению немецких земель в единое централизованное государство. Так или иначе, но лишенная политического единства «империя» устояла; «побежденной стороной» оказалась не она, а национальная, народная Германия. Разгромленный, разоренный, забитый народ не мог и в своей униженности уже не дерзал восставать против власть имущих; тем более что ему не приходилось рассчитывать на поддержку трусливых бюргерских классов. «Ни у одного… класса в Германии, — писал Маркс в своем трактате «К критике гегелевской философии права», — нет… той душевной широты, которая отождествляет себя, хотя бы только на миг, с душой народной»^[4].

Так было в XVII веке, так оно оставалось и в XVIII. Так называемая «Священная Римская империя германской нации» теперь насчитывала более трехсот самоправных карликовых государств, почти ни в чем не зависевших от «римского» императора, номинально возглавлявшего этот бесформенный политический муравейник.

Но кое-что все же существенно изменилось в немецкой действительности ко времени, в котором было суждено протекать замечательной литературно-общественной деятельности Лессинга.

Здесь прежде всего надо отметить возникновение «сильной Пруссии». Это государство — маркграфство Бранденбургское, в 1701 году провозглашенное прусским королевством, — не переставало захватывать одну за другой плохо лежавшие соседние земли, покуда, в начале XVIII века, оно не возымело силу выйти из разбойничьей глухомани немецкого убожества на столбовую дорогу большой европейской политики. Таких удивительных успехов Пруссия достигла только благодаря покровительству иностранных держав, неизменно содействовавших ее усилению, — в противовес политической мощи австрийских Габсбургов, традиционная космополитическая политика которых, конечно бы, обрела большую реальность, если бы «римским императорам» из австрийского дома удалось подавить самоволие их немецких «вассалов». Но этому-то и препятствовала «сильная Пруссия»; для того ей и дали окрепнуть.

Пруссия восемнадцатого века была не столько «страною с армией», сколько «армией со страною», служившею ей лагерем, арсеналом, продовольственным складом. Все усилия прусского правительства были направлены на выколачивание из безропотного народа потребных средств на содержание непомерно великой королевской рати. Без войн, без непрестанного приумножения территорий и народонаселения такое государство попросту не могло бы существовать…

Ославленный и прославленный современник Лессинга, Фридрих II, в первый же год своего долгого правления (с 1740 по 1786 г.) оттягал у Австрии Силезию, а в 1756 году, вторгшись без объявления войны в союзную Австрии Саксонию, развязал так называемую Семилетнюю войну. Европа раскололась надвое: на стороне Пруссии воевали Англия и связанный с Англией персональной унией Ганновер, на стороне Австрии — Франция, Россия и Швеция. К концу 1761 года стала очевидной вся несостоятельность авантюристической политики и стратегии Фридриха. Если б не смерть императрицы Елизаветы Петровны и не внезапное крутое изменение русского внешнеполитического курса по взбалмошному