мог в любую минуту расстаться с чужой палубой,у него вдруг появилось тягостное ощущение,будто он забыл нечто очень важное, без чего нельзя сесть в шлюпку, вернуться на траулер. Петр Андреевич напрягал память,перебирая все, что делалось на пароходе. В трюме работы идут слаженно, четко. Руля пароход слушается отлично. В машинном отделении делать нечего. Еще покойный Ричард О'Доновен сказал, что машина- единственное, что действует на «Гертруде» безотказно. Даже негодяй боцман посажен. Но что же тогда забыто?
Петр Андреевич взглянул на часы. Можно поднимать Алешу и Ивана Акимовича. Отдохнули.Мысль о близящемся возвращении на траулер напомнила о забытом. Надо проститься с экипажем «Гертруды»,с теми, кто пошел за таманцами в трюм, вместе с ними делили тревоги, опасность и первые жгучие радости удачи. В голове уже зарождалось простое и сердечное обращение к матросам. Надо начать с морского братства и перейти к рабочей дружбе, что преодолевает границы, различие в языках, нравах… Мысль подстраивалась к мысли? легко…
Петр Андреевич заторопился, пожал на прощание руку радиооператору и обернулся к Морозову.
- Пойдем. Надо проститься с народом.
В слабо освещенном трюме матросы не сразу заметили таманцев. Лишь Беллерсхайм издали приветливо помахал рукой и знаками пригласил: присоединяйтесь, помогайте. Но стоило Морозову объявить, что сейчас они возвращаются на траулер,как работы приостановили.Матросы устремились со всех сторон к таманцам. Петра Андреевича и Морозова затискали в объятиях, крепко, до хруста в суставах, жали им руки, хлопали по плечам. В сплошном гомоне невозможно было понять ни слова. Впрочем, сияющие глаза, такие выразительные на грязных, давно небритых лицах, говорили больше, чем могли выразить любые слова. Особенно приятно было это Петру Андреевичу. Лучше объясняться самому знаками, чем выслушивать переводчика. Петр Андреевич и Морозов с трудом вырвались из крепких матросских рук. Напутствуемые добрыми пожеланиями, скрылись они в шахте, ведущей к лазовому люку. Уже поднимаясь по отвесному трапу, Петр Андреевич вспомнил: речи о морском братстве и рабочей дружбе он так и не произнес. А зачем она? Такие чувства, как дружба, признательность, понятны без слов. Незатихающий внизу гул голосов подтвердил эту мысль, породил в груди хорошее теплое чувство к оставленным в трюме людям. Но особенно тронуло таманцев прощание с ранеными и обмороженными в матросском салоне. Перевязанные, накормленные и даже умытые, они тянулись к отъезжающим.Каждому хотелось сказать на прощание нечто значительное, запоминающееся надолго, на всю жизнь. Некоторые просили на память сувениры. Были и такие, что сами дарили. В кармане Петра Андреевича, несмотря на его сопротивление, лежал складной матросский нож и какие-то безделушки. Морозова уговорили взять на память акваланг и гидрокомбинезон, в которых он спускался на гребной вал «Гертруды». На счастье, в кармане у Морозова оказались мелкие монеты. На всех монет не хватило. Петр Андреевич пожертвовал своим шарфом- разорвал его на сувениры. Прощание затянулось,а Митчелл все еще не выпускал руку Домнушки, гладил ее своей большой шершавой ладонью,не отрывая взгляда от лица спасительницы, словно хотел запомнить каждую черточку женщины, имени которой даже не знал, а называл ее просто «русская». Трудно было прервать их, но все же пришлось Петру Андреевичу напомнить о близящемся расставании. - Все!- произнес он мягко, будто извиняясь за вмешательство перед Митчеллом. И обратился к Морозову.- Поднимай наших орлов.
В слабо освещенном трюме матросы не сразу заметили таманцев. Лишь Беллерсхайм издали приветливо помахал рукой и знаками пригласил: присоединяйтесь, помогайте. Но стоило Морозову объявить, что сейчас они возвращаются на траулер,как работы приостановили.Матросы устремились со всех сторон к таманцам. Петра Андреевича и Морозова затискали в объятиях, крепко, до хруста в суставах, жали им руки, хлопали по плечам. В сплошном гомоне невозможно было понять ни слова. Впрочем, сияющие глаза, такие выразительные на грязных, давно небритых лицах, говорили больше, чем могли выразить любые слова. Особенно приятно было это Петру Андреевичу. Лучше объясняться самому знаками, чем выслушивать переводчика. Петр Андреевич и Морозов с трудом вырвались из крепких матросских рук. Напутствуемые добрыми пожеланиями, скрылись они в шахте, ведущей к лазовому люку. Уже поднимаясь по отвесному трапу, Петр Андреевич вспомнил: речи о морском братстве и рабочей дружбе он так и не произнес. А зачем она? Такие чувства, как дружба, признательность, понятны без слов. Незатихающий внизу гул голосов подтвердил эту мысль, породил в груди хорошее теплое чувство к оставленным в трюме людям. Но особенно тронуло таманцев прощание с ранеными и обмороженными в матросском салоне. Перевязанные, накормленные и даже умытые, они тянулись к отъезжающим.Каждому хотелось сказать на прощание нечто значительное, запоминающееся надолго, на всю жизнь. Некоторые просили на память сувениры. Были и такие, что сами дарили. В кармане Петра Андреевича, несмотря на его сопротивление, лежал складной матросский нож и какие-то безделушки. Морозова уговорили взять на память акваланг и гидрокомбинезон, в которых он спускался на гребной вал «Гертруды». На счастье, в кармане у Морозова оказались мелкие монеты. На всех монет не хватило. Петр Андреевич пожертвовал своим шарфом- разорвал его на сувениры. Прощание затянулось,а Митчелл все еще не выпускал руку Домнушки, гладил ее своей большой шершавой ладонью,не отрывая взгляда от лица спасительницы, словно хотел запомнить каждую черточку женщины, имени которой даже не знал, а называл ее просто «русская». Трудно было прервать их, но все же пришлось Петру Андреевичу напомнить о близящемся расставании. - Все!- произнес он мягко, будто извиняясь за вмешательство перед Митчеллом. И обратился к Морозову.- Поднимай наших орлов.
22
Вот все и кончилось. Провожали таманцев немногие, но уважаемые люди экипажа. Посадкой в шлкшку распоряжался сам Джим Олстон. Вышли на палубу старший механик и Жозеф Бланшар.Освобожденный от вахты Олаф Ларсен и махина Беллерсхайм придерживали отпорными крюками шлюпку, из которой чьи-то заботливые руки уже вычерпали воду. Короткая четкая команда капитана. Таманцы спустились в шлюпку. Несколько сильных взмахов веслами, и попутная волна подхватила ее, понесла к «Тамани». Иван Акимович навалился на руль и не сразу заметил, что остальные прислушивались к голосам с «Гертруды». Даже сидящие на веслах Алеша и Морозов, не переставая грести, повернули головы, ловили теряющиеся в шуме моря голоса. Прислушался и боцман.Сквозь посвист ветра и рокот волн прорывались обрывки хорошо знакомой мелодии. «Катюша»! На палубе пели «Катюшу», напоминая о том, как в зловеще гудящем трюме нехитрая песенка растопила ледяную стену, разделявшую моряков «Гертруды» и «Тамани», сблизила их, помогла понять друг друга. Первым опомнился Иван Акимович. - Веселее! - закричал он.- Веселее давай! Не пахать веслами моря. Картошка тут не вырастет! Навалились на весла гребцы. Боцман напрягся от шеи до ступней, удерживая шлюпку в нужном направлении. Петр Андреевич и Домнушка выплескивали черпаками воду за борт. И всем им в грохоте волн, и в шуме ветра, и в гортанных выкриках чаек- первых вестниц перелома погоды, слышалась издавна знакомая песенка о Катюше. А «Гертруда» почти не отдалялась от шлюпки. Джим Олстон осторожно маневрировал.Меняя передний ход на задний,"Гертруда» медленно продвигалась к «Тамани», прижимаясь к рыскающей шлюпке и прикрывая ее от волн своим высоким корпусом. И так пароход сопровождал своих спасителей, пока волна не пронесла шлюпку под носом траулера. Теперь уже «Тамань» дала полный ход вперед и прикрыла шлюпку и от волн, и от дружеских взглядов, взволнованно следивших с парохода за каждым ее движением. «Гертруда» протяжно загудела, прощаясь с горсткой отважных людей, замигала прожектором.Никто в шлюпке не смог прочитать ни сигналов парохода, ни короткого ответа с ходового мостика траулера.Не до того было.Низкий потертый тралом борт «Тамани» резко надвинулся на шлюпку. Сквозь ветер прорвался знакомый голос Степана Дмитриевича. - На шлюпке! Одержива-ай! - Давай, давай!- заревел Иван Акимович, покрывая гул моря. С ростр полетел бросательный конец.