Уоллес Стивенс «Не каждый день мир выстраивается в стихотворение» Стихи и афоризмы
Вступительная статья
Говоря о Стивенсе, непременно вспоминают его многолетнюю службу в страховом бизнесе, притом на солидных должностях: начальника отдела рекламаций, а затем вице-президента Хартфордской страховой компании. Дескать, вот поэт, всю жизнь носивший маску добропорядочного служащего, скрывавший свой поэтический темперамент за обличьем заурядного буржуа. Вот привычка, ставшая второй натурой; недаром и в его поэзии мы находим целую колоду разнообразных масок, которые «остраняют» лирические признания, отчуждают их от автора. Мы говорим прежде всего о названиях стихотворений Стивенса, таких, как «Человек с больным горлом», «Печали Дона Йоста», «Питер Пигва за клавикордами», «Прилично одетый мужчина с бородой», «Le Monocle de Mon Oncle» («Монокль моего дядюшки») и так далее. Первый сборник Уоллеса Стивенса «Фисгармония» (1923) поразил читателя своей странностью. Он как будто выламывался из любой традиции — неоромантической, реалистической — или из новой только рождающейся традиции англо-американского модернизма Паунда и Элиота. Нужно было хорошо вчитаться, вчувствоваться в стихи Стивенса, чтобы осознать их укорененность в поэзии английского романтизма, прежде всего Вордсворта, Кольриджа, Шелли и Китса, их преемственность по отношению к американской традиции Эмерсона и Уитмена. Особенно интересна связь между Уитменом и Стивенсом. Эгоцентризм Уолта Уитмена, его упорное настаиванье на равновеликости поэта и мира находило, как представляется, сильный отклик в душе Стивенса. Но там, где Уитмен с полной уверенностью в своем праве пишет: «Славлю себя и сам себя воспеваю», Стивенс как будто бы тоже заканчивает свое стихотворение на высокой мажорной ноте: «Я миром был, в котором я ступал; / Все исходило от меня. Таков / Я был — непостижимый и простой», — а потом, подумав, озаглавливает стихотворение так: «Вечер во дворце Хуна». Тем самым полностью подрывая смысл сказанного. Кто такой этот Хун, владелец дворца? Не родня ли Кубла Хану, построившему, как известно, свой царственный чертог в Занаду, как о том повествует очнувшийся от опиумного сна Кольридж? Другими словами, не приснилось ли это все поэту? Еще проще: не бредит ли автор? И так всегда. Стоит Стивенсу увлечься, воспарить, как тотчас, опомнившись, он сам одергивает себя, иронически переосмысляя свой порыв. Вот еще одна комическая маска — женевский доктор, который, встав лицом к лицу с океаном, «…трепета не испытал / Пред этим явным бешенством стихий». И тут же автор добавляет:И все-таки его пытливый ум
Был сбит с резьбы упорством и числом
Косноязычных варварских валов.
Столпы и купола его ума,
Внезапно треснув, рухнули в потоп.
Профессор высморкнулся и вздохнул.
Закончилась битва с солнцем,
И плоть моя, старая лошадь,
Уже ничего не помнит.
Печали Дона Йоста
Фу, солнечный экстаз! Природа, право слово.
Ты лимфатических и пошлых сил полна.
Но солнце скроется — и вот уже волна
Лиловых сумерек меня лелеет снова,
Как ангела больного:
О Богоматерь Вечеров…[1]
Когда усталым вечером ноябрьским
Она скользит своим лучом по веткам,
Едва касаясь неподвижных веток,
Когда распятый бледный Иисус
Нам предстает так близко — и Мария,
Чуть тронутая инеем, таится
В пещерке из увядших палых листьев,
Когда меж туч сиянье золотое
На миг дарит иллюзию тепла
И сладостные сны приносит спящим…
Луна — мать пафоса и состраданья.
Объяснение Луны
Я счастлив задарма! Блажен, кто создает
Себе при жизни рай, на случай, если тот.
Который в небесах — вранье и небылица
(Чему, признаюсь вам, не стал бы я дивиться)[2].
Стихи
Похороны Розенблюма
Несчастный старый Розенблюм усоп,
И тысячи носильщиков несут,
Впечатывая шаг —
Аж гром в ушах! —
Его достойный гроб.
Итак,
Они несут иссохший труп,
Обезображенный грехом,
На темный холм.
Гремит их слитный шаг.
Да, Розенблюм усоп!
Носильщики несут его на холм
И дальше, прямиком
На небо тащат
Неуклюжий гроб.
По