devil, in Virginia fighting, where the chances of the earth's being rid of him were the best anywhere under the sun, yet Ellen and I both knowing that he would return, that every man in our armies would have to fall before bullet or ball found him; and only I, a child, a child, mind you, four years younger than the very niece I was asked to save, for Ellen to turn to and say, Нет, нет, я не оправдываю Эллен: слепая романтичная дура, чье поведение можно извинить разве что молодостью и неопытностью, если их можно считать оправданьем, слепая романтичная дура, а позднее слепая глупая женщина-мать, которую нельзя было больше оправдать ни молодостью, ни неопытностью, когда она лежала при смерти в том самом доме, на который променяла и гордость и покой и где возле нее была только дочь - уже все равно что вдова, хотя и не успевшая еще стать новобрачной, - дочь, которой три года спустя и в самом деле суждено было овдоветь, хотя она еще не успела стать никем вообще; а также сын, который отрекся даже от самой крыши, под которой родился и куда ему суждено было вернуться всего лишь один только раз, прежде чем исчезнуть навсегда, вернуться убийцей и почти братоубийцей; а он, изверг, мерзавец и дьявол, сражался в Виргинии - там земля могла скорее избавиться от него, чем где-либо еще под солнцем; однако мы с Эллен обе знали, что он вернется, что прежде, чем найдет его пуля или ядро, погибнут все до единого солдаты наших армий; и лишь ко мне одной, к девочке, заметьте, к девочке, четырьмя годами моложе той самой племянницы, которую меня просили спасти, ко мне одной только и оставалось Эллен обратиться с просьбой: "Protect her. "Защити ее. Protect Judith at least." Защити хотя бы Джудит". Yes, blind romantic fool, who did not even have that hundred miles of plantation which apparently moved our 'father nor that big house and the notion of slaves underfoot day and night which reconciled, I wont say moved, her aunt. Да, слепая романтичная дура; ведь для нее не существовало даже той стомильной плантации, которая, очевидно, соблазнила нашего отца, ни этого огромного дома, ни даже день и ночь пресмыкавшихся рабов - ничего того, что примирило, я не хочу сказать, соблазнило, ее тетку. No: just the face of a man who contrived somehow to swagger even on a horse-a man who so far as anyone (including the father who was to give him a daughter in marriage) knew either had no past at all or did not dare reveal it-a man who rode into town out of nowhere with a horse and two pistols and a herd of wild beasts that he had hunted down singlehanded because he was stronger in fear than even they were in whatever heathen place he had fled from, and that French architect who looked like he had been hunted down and caught in turn by the Negroes-a man who fled here and hid, concealed himself behind respectability, behind that hundred miles of land which he took from a tribe of ignorant Indians, nobody knows how, and a house the size of a courthouse where he lived for three years without a window or door or bedstead in it and still called it Sutpen's Hundred as if it had been a king's grant in unbroken perpetuity from his great grandfather-a home, position: a wife and family which, being necessary: to concealment, he accepted along with the rest of respectability as he would have accepted the necessary discomfort and even pain of the briers and thorns in a thicket if the thicket could have given him the protection he sought. Нет, всего лишь лицо человека, который ухитрялся выступать этаким гоголем, даже сидя верхом на лошади, человека, который, насколько было известно всем (в том числе отцу, который отдаст ему в жены свою дочь), либо вовсе не имел прошлого, либо не осмеливался о нем рассказать, человека, который въехал в город прямо ниоткуда с лошадью, с парой пистолетов и со стадом диких зверей, которых он один, без всякой посторонней помощи затравил, ибо в той никому не ведомой языческой стране, откуда он сбежал, он был даже страшнее их самих, и с этим французом-архитектором, у которого был такой вид, словно его, в свою очередь, затравили и поймали эти самые негры, - человека, который бежал сюда и спрятался, укрылся за респектабельностью и за этой сотней миль земли, которую он неизвестно как выманил у племени невежественных индейцев, и за домом величиной со здание суда, в котором он прожил три года без единой оконной рамы, двери или кровати, и которые он все равно называл Сатпеновой Сотней, словно все это было пожаловано королем его прадеду и с тех пор непрерывно переходило по наследству от отца к сыну - дом и положение, супруга и семья, они были необходимы для маскировки, и потому он принял их вместе со всем остальным, что составляет респектабельность, как принял бы неизбежные неудобства и даже боль от шипов колючего кустарника, если б этот кустарник мог дать ему защиту, которой он искал. 'No: not even a gentleman. Нет, он не был далее джентльменом. Marrying Ellen or marrying ten thousand Ellens could not have made him one. Женитьба на Эллен или даже на десяти тысячах Эллен не могла бы сделать его джентльменом. Not that he wanted to be one, or even be taken for one. Не то чтобы он хотел быть джентльменом или хотя бы чтоб его за такового принимали. No. Нет. That was not necessary, since all he would need would be Ellen's and our father's names on a wedding license (or on any other patent of respectability) that people could look at and read just as he would have wanted our father's (or any other reputable man's) signature on a note of hand because our father knew who his father was in Tennessee and who his grandfather had been in Virginia and our neighbors and the people we lived among knew that we knew and we knew they knew we knew and we knew that they would have believed us about whom and where he came from even if we had lied, just as anyone could have looked at him once and known that he would be lying about who and where and why he came from by the very fact that apparently he had to refuse to say at all. -And the very fact that he had had to choose respectability to hide behind was proof enough (if anyone needed further proof) that what he fled from must have been some opposite of respectability too dark to talk about. В этом не было никакой необходимости, ибо все, что ему требовалось, - это имена Эллен и нашего отца на брачном свидетельстве (или на любой другой бумаге, удостоверяющей его респектабельность), которое люди могли увидеть и прочитать, точно так же как ему нужна была бы подпись нашего отца (или любого другого почтенного человека) на долговой расписке, потому что наш отец знал, кем был его отец в Теннесси и кем был его дед в Виргинии, а наши соседи и люди, среди которых мы жили, знали, что мы это знаем, а мы знали, что они знают, что мы знаем, и мы знали, что они поверили бы нашим словам о том, кто он и откуда он родом, даже если бы мы солгали, точно так же как всякий, однажды на него взглянув, сразу бы понял: он будет лгать о том, кто он, и откуда он родом, и зачем он сюда приехал, понял бы просто потому, что он вообще ничего о себе не говорил. И именно то, что он решил укрыться за респектабельностью, служило уже достаточным доказательством (если кто-либо нуждался в дальнейших доказательствах), что бежал он наверняка от чего-то прямо противоположного респектабельности, слишком темного, чтобы об этом упоминать. Because he was too young. Ибо он был слишком молод. He was just twenty-five and a man of twenty-five does not voluntarily undertake the hardship and privation of clearing virgin land and establishing a plantation in a new country just for money; not a young man without any past that he apparently cared to discuss, in Mississippi in 1833 with a river full of steamboats loaded with drunken fools covered with diamonds and bent on throwing away their cotton and slaves before the boat reached New Orleans-not with all this just one night's hard ride away and the only handicap or obstacle being the other blackguards or the risk of being put ashore on a sandbar, and at the remotest, a hemp rope. Ему было всего двадцать пять лет, а человек в двадцать пять лет по доброй воле не станет подвергать себя тяготам и лишениям, связанным с расчисткой девственных