Бирюк Александр В море дьявола

Ничухин проснулся, и сразу же зажег светильник. Каютный хронометр показывал три часа утра. Кому-то скоро сменяться с «собачьей вахты»^[1]. Ничухин тяжело вздохнул. Он-то никаких вахт не нес, зато был самым несчастным человеком на свете. Он был коком.

Он не знал, почему проснулся. Скорее всего, что просто так. С ним это часто случалось, и особенно в последнее время. Утомительный рейс затягивался, моральный климат на корабле портился на глазах. Ничухин вкалывал ежедневно, стараясь поприличнее накормить команду из двадцати человек, но силы его были на исходе. Он уже не мог, как прежде, угождать желудку чуть ли не каждого в отдельности, а так как к тому же он еще и ненавидел свою профессию, которую выбрал только из-за заработка, то быстро стал козлом отпущения. Сочувствующих ему среди экипажа не было. Все с сожалением вспоминали умелого старого кока, который внезапно умер накануне этого рейса. И Ничухину ничего больше не оставалось, как, стиснув зубы, делать опостылевшую работу, и при этом не растерять остатков кое-какого такта и вежливости, которых остальные давно уже лишились. На этом изнуряющем напряжении сил он и держался. Неугодных команде коков за борт уже давно не выкидывают, если он об этом не знал, то хотя бы догадывался. Но вместе с тем Ничухин понимал, что с приближением парохода к родной гавани близится такой момент, когда с ним, могут обойтись очень скверно.

За бортом шумела набегавшая волна. Под подволоком^[2] неназойливо шелестел кондиционер. По углам каюты подрагивало, поскрипывало и постукивало, словно напоминая о том, что усталый пароход, невзирая ни на что упорно продирается к намеченной цели через негостеприимный океан. Откуда-то из глубин корабля, из самого его чрева, шел мощный гул двигателей. Всё было как всегда. Ни один посторонний звук не нарушал этого привычного фона, и Ничухин машинально отметил про себя: «ТИШИНА…»

Он вытянулся на койке, разминая затекшие ото сна мышцы и зевая во весь рот, и взгляд его упал на пачку сигает, которая лежала на столике. Он протянул было к ней руку, но вспомнил, что она пуста. Последнюю сигарету Ничухин выкурил перед сном.

От этого печального открытия Ничухину вдруг ужасно захотелось курить. Он швырнул пустую пачку в угол и свесил ноги с койки. Растерянно огляделся, прикусив губу и стараясь вспомнить свои заначки. Но заначки были пусты. А между тем Ничухин понимал, что без нескольких затяжек уже не уснет.

Что делать?

Как назло, и пепельница, обычно полная окурков, тоже была пуста. Выбора не оставалось. Разболтанный неурядицами последних недель организм требовал никотина, и Ничухин противиться этому никак не мог. Приходилось идти по судну и побираться.

Ничухин нехотя встал, натянул штаны и окунул ноги в старые шлепанцы с картонными отворотами. В коридоре было ни темно, ни светло — как обычно в этот час. Ровным светом тлели под низким подволоком притушенные на ночь лампы. Гул мощных двигателей стал сильнее. Было слышно даже клацанье клапанов в машинном отделении, зато в коридоре уже ничего не скрипело, даже качка в нем ощущалась как-то меньше…

Ничухин прислушался. За плотно прикрытыми дверями кают на нижней палубе спали вечно недовольные жизнью и пищей матросы и мотористы. Каюты тех, кто рангом повыше, находились на верхних палубах. Еще выше был мостик. Там отбывали последний час своей вахты двое — матрос и штурман. Они-то уж наверняка всю ночь напролет курили сигареты…

Поднявшись по трапам, Ничухин постоял у двери, ведущей на мостик изнутри корабля, затем открыл дверь и скользнул в глубокую темноту помещения….

Море не штормило, судно без труда выдерживало курс по авторулевому, и потому матросу у штурвала сейчас делать было нечего. Его и на самом деле не было у штурвала — в такие моменты он обычно прохаживается с биноклем по мостику, а штурман сидит в своей штурманской за его спиной, при свете маленькой лампочки колдуя над своими лоциями. Ничухин сделал неуверенный шаг вперед, и, вытянув шею, принялся медленно прозревающими глазами оглядывать мостик.

Далеко слева от себя Ничухин различил светящееся пятно экрана включенного радара. Из-под неплотно запахнутой шторки из штурманской рубки пробивался короткий лучик света. Перед длинным рядом ветровых стекол никого не было видно. Ничухин зажмурился, чтобы поскорее приспособить зрение к обступившей его темноте, затем опять открыл глаза. Но на мостике по-прежнему никого не было — это он видел уже хорошо.

«Оба в штурманской…» — подумал Ничухин, но входить в нее не решился, а стал ждать.

… Через широкое смотровое окно Ничухин глядел на величественную панораму неба — такие богатые россыпи звезд можно наблюдать только в океане, вдали от загаженной и задымленной суши. Мягкий взмах волны — и вся звездная карта неба ползет вниз, обнажая кривую восточную луну и кусок мрачной тучи, протянувшей к ней свое узкое, как клинок, крыло. Ни горизонта, ни даже поверхности моря в призрачном лунном свете не было видно, одна только искрящаяся на волнах лунная дорога и застывший на ее фоне черный силуэт корабельной грузовой стрелы…

Но нет… Ничухин вдруг разглядел еще что-то странное, какой-то ненавязчивый внутренний свет, который исторгала сейчас из себя невидимая водная гладь. МОРЕ ДЬЯВОЛА. Ничухин знал, что корабль плывет сейчас как раз по нему. Об этом в кают-компании велись разговоры. Вспоминали, что это некое подобие знаменитого Бермудского Треугольника, только расположенное у восточных берегов Японии, припоминали богатую статистику исчезновений в этом море кораблей и самолетов, но также говорили и о том, что к загадкам этого псевдострашного моря все моряки мира давно уже привыкли. Уж если вокруг Бермудского Треугольника страсти давным-давно утихли, то что говорить о каком-то там малоизвестном Море Дьявола?.. Впереди страсти похлеще, впереди — богатая дешевыми товарами Япония!

Но Ничухин заворожено глядел сейчас на это свечение за бортом, и на него вдруг нахлынули мрачные предчувствия. Он позабыл о сигаретах и ясно понимал только одно: он простоял уже на этом месте целых пять минут, а из штурманской так и не раздалось ни единого звука.

Это все было чересчур подозрительно. Теперь Ничухин различал уже все вокруг и увидел, что у стойки рулевого колеса валяется смятая штурманская фуражка. Задрожавшей рукой он откинул шторку, из-под которой пробивался тоненький лучик. В штурманской никого не оказалось.

Это открытие было так неожиданно, что Ничухин вздрогнул, словно его укололи иголкой и полуприсел на ослабевших вдруг ногах. Темной скатертью распласталась на