- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (7) »
Кривая речь полуденной реки, деревьев восклицательные знаки, кавычки — это птичьи коготки, расстегнутый ошейник у собаки.
Мне тридцать восемь с хвостиком годков, меня от одиночества шатает. И сучье время ждет своих щенков — и с нежностью за шиворот хватает.
А я ослеп и чуточку оглох, смердит овчиной из тетрадных клеток… И время мне выкусывает блох, вылизывает память напоследок.
Прощай, Герасим! Здравствуй, Южный Буг! Рычит вода, затапливая пойму. Как много в мире несогласных букв, а я тебя, единственную, помню. УЖИН СНА ТУРЩИЦЕЙ
Лая белая собачка, пива темный человек. Вот вам кружка, вот вам пачка с папиросами «Казбек». А теперь, садитесь рядом, вот вам слово — буду гадом, обещаю, только взглядом… Душный вечер, звон в ушах, Всюду — признак божьей кары. Например, в карандашах.
К нам бросается набросок — андалузская мазня: …сонный скрип сосновых досок, мельтешение огня, балаганчик, стол заляпан чем-то красным… — Вот и я! Будет вытащен из шляпы женский кролик бытия!
Без сомнений прикажите Вам зарезать петуха: вудуист и долгожитель, он — исчадие греха. Чесноком и красным перцем пусть бока ему натрут золотого иноверца — в винный соус окунут!
Ведь внутри себя ужалясь, как пчела наоборот, Смерть испытывает жалость, только — взяток не берет. В красках — СПИД не обнаружен, будет скомканой постель. А покуда — только ужин. Уголь, сепия, пастель.
АБАЖУР
Аббу слушаю, редьку сажаю, август лает на мой абажур. Абниматься под ним абажаю, пить абсент, абъявлять перекур.
Он устроен смешно и нелепо, в нем волшебная сохнет тоска… Вот и яблоки падают в небо, и не могут уснуть аблака.
Сделан в желтых садах Сингапура, пожиратель ночных мотыльков. Эх, обжора моя, абажура! Беспросветный Щедрин-Салтыков!
* * * *
Мы все — одни. И нам еще не скоро — усталый снег полозьями елозить. Колокола Успенского собора облизывают губы на морозе. Тишайший день, а нам еще не светит впрягать собак и мчаться до оврага. Вселенские, детдомовские дети, Мы — все одни. Мы все — одна ватага. О, санки, нежно смазанные жиром домашних птиц, украденных в Сочельник! Позволь прижаться льготным пассажиром к твоей спине, сопливый соплеменник! Овраг — мне друг, но истина — в валюте свалявшейся, насиженной метели. Мы одиноки потому, что в люди другие звери выйти не успели. Колокола, небесные подранки, лакают облака. Еще не скоро — на плечи брать зареванные санки и приходить к Успенскому собору.
ПАТЕФОН
Патефон заведешь — и не надо тебе ни блядей, ни домашних питомцев. Очарует игрой на подзорной трубе одноглазое черное солнце.
Ты не знаешь еще, на какой из сторон, на проигранной, или на чистой: выезжает монгол погулять в ресторан и зарезать «на бис» пианиста.
Патефон потихоньку опять заведешь; захрипит марсианское чудо: «Ничего, если сердце мое разобьешь, ведь нужнее в хозяйстве посуда…»
Замерзает ямщик, остывает суфле, вьется ворон, свистит хворостинка… И вращаясь, вращаясь, — сидит на игле Кайфоловка, мулатка, пластинка!
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ ПИШ.МАШИНКИ
На лице твоем морщинка, вот еще, и вот… Засыпай моя машинка, ангельский живот. Знаю, знаю, люди — суки: прочь от грязных лап! Спи, мой олджэ. Спи, мой йцукен. Спи, моя фывап.
Терпишь больше, чем бумага (столько не живут). Ты — внутри себя бродяга, древний «Ундервуд». Пусть в Ногинске — пьют непальцы и поют сверчки, ты приляг на эти пальцы — на подушечки.
Сладко спят на зебрах — осы, крыльями слепя, вся поэзия — доносы на самих себя. Будет гоевая паста зеленеть в раю, западают слишком часто буквы «л» и «ю».
Люди — любят, люди — брешут, люди — ждут меня: вновь на клавиши порежут на исходе дня. Принесут в свою квартирку, сводят в туалет, и заправят под копирку этот белый свет.
* * * *
Вот мы и встретились в самом начале нашей разлуки: «здравствуй-прощай»… Поезд, бумажный пакетик печали, — самое время заваривать чай. Сладок еще поцелуев трофейный воздух, лишь самую малость горчит… Слышишь, «люблю», — напевает купейный, плачет плацкартный, а общий — молчит. Мир, по наитию, свеж и прекрасен: чайный пакетик, пеньковая нить… Это мгновение, друг мой, согласен, даже стоп-краном не остановить. Не растворить полустанок в окошке, не размешать карамельную муть, зимние звезды, как хлебные крошки, сонной рукой не смахнуть. Не смахнуть…
ТАЛИСМАННЫЕ ТЕКСТЫ из книги в книгу
ОТПЛЫВАЮЩИМ
Над пожарным щитом говорю: дорогая река, расскажи мне о том, как проходят таможню века, что у них в чемоданах, какие у них паспорта, в голубых амстердамах чем пахнет у них изо рта?
Мы озябшие дети, наследники птичьих кровей, в проспиртованной Лете — ворованных режем коней. Нам клопы о циклопах поют государственный гимн, нам в писательских жопах провозят в Москву героин.
Я поймаю тебя, в проходящей толпе облаков, на живца октября, на блесну из бессмертных стихов, прям — из женского рода! Хватило бы наверняка мне, в чернильнице — йода, в Царицыно — березняка.
Пусть охрипший трамвайчик на винт намотает судьбу, пусть бутылочный мальчик сыграет «про ящик» в трубу! Победили: ни зло, ни добро, ни любовь, ни стихи… Просто — время пришло, и Господь — отпускает грехи.
Чтоб и далее плыть, на особенный свет вдалеке, в одиночестве стыть, но теперь — налегке, налегке. Ускользая в зарю, до зарезу не зная о чем я тебе говорю, почему укрываю плащом?
МОСТЫ
1.
Лишенный глухоты и слепоты, я шепотом выращивал мосты — меж двух отчизн, которым я не нужен. Поэзия — ордынский мой ярлык, мой колокол, мой вырванный язык; на чьей земле я буду обнаружен? В какое поколение меня швырнет литературная возня? Да будет разум светел и спокоен. Я изучаю смысл родимых сфер: пусть зрение мое — в один Гомер, пускай мой слух — всего в один Бетховен.
2.
Слюною ласточки и чирканьем стрижа над головой содержится душа и следует за мною неотступно. И сон тягуч, колхиден. И на зло Мне простыня — галерное весло: тяну к себе, осваиваю тупо. С чужих хлебов и Родина — преступна; над нею
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (7) »