нужно несколько минут,
для молчания — огромная страна.
Знаю, знаю — крысы всех переживут,
а вот музыку не смогут ни хрена.
Серый снег идет волною за волной, и снежинки, словно буковки из книг. Это чучело рояля надо мной поднимает перламутровый плавник.
* * * *
Я выжил из ума, я — выживший, в итоге. Скажу тебе: «Изюм» и ты — раздвинешь ноги. Скажу: «Забудь язык и выучи шиповник, покуда я в тебе — ребенок и любовник…»
На птичьей высоте в какой-нибудь глубинке любую божью тварь рожают по старинке: читают «Отче наш» и что-нибудь из Лорки и крестят, через год, в портвейне «Три семерки».
Вот так и я, аскет и брошенный мужчина вернусь на этот свет из твоего кувшина: в резиновом пальто, с веревкой от Версачи и розою в зубах — коньячной, не иначе.
ВЫГОВАРИВАЯ ИГОРЯ
Январь, пропахший земляникою, «варенье» варится. Я выговариваю Игоря — не выговаривается!
В такую вьюгу привкус ягоды и спирт из трубочки. Моргаю Игорю: к соседке надо бы забросить удочки.
Земля слипается в объятьях клевера, срывая графики. И ангелы слетают с сервера — на север Африки.
И нам откуда-то, верней какого-то… такси бибикают. Лишь небо — красное горит от холода над земляникою.
АФРИКА
Сегодня холодно, а ты — без шарфика; невероятная вокруг зима — Как будто Пушкину — приснилась Африка и вдохновение — сошло с ума!
«Отдайте музыку, откройте варежку», — ворчат медвежие грузовики. И чай зеленовый друзьям заваришь ты, когда вернетесь вы из Африки.
Ах, с возвращением! Вот угощение: халва и пряники, домашний мед — А почему сидим без освещения, — лишь босоногая звезда поймет.
Когда голодные снега заквакают, шлагбаум склонится кормить сугроб. «Любовь невидима, как тень экватора», — сказал намедни мне один микроб.
Неизлечимая тоска арапова! Почтовым голубем сквозь Интернет: разбудишь Пушкина, а он — Шарапова, а тот — Высоцкого — Да будет свет!
2041 г.
На премьере, в блокадном Нью-Йорке, в свете грустной победы над злом — черный Бродский сбегает с галёрки, отбиваясь галерным веслом.
Он поет про гудзонские волны, про княжну. (Про какую княжну?) И облезлые воют валторны на фанерную в дырках луну.
И ему подпевает, фальшивя, в високосном последнем ряду, однорукий фарфоровый Шива — старший прапорщик из Катманду: «У меня на ладони синица — тяжелей рукояти клинка…»
…Будто это Гамзатову снится, что летят журавли табака. И багровые струи кумыса переполнили жизнь до краев.
И ничейная бабочка смысла заползает под сердце мое.
* * * *
Между Первой и Второй мировой — перерывчик небольшой, небольшой, ну, а третья громыхнет за горой, а четвертая дыхнет анашой.
Не снимай противогаз, Гюльчатай, и убитых, и живых не считай, заскучает о тебе все сильней — черный бластер под подушкой моей.
Приходи ко мне в блиндаж, на кровать, буду, буду убивать, целовать, колыбельную тебе напевать, а на прошлое, дружок, наплевать.
Потому, что между первой-второй, между третьей и четвертой игрой, между пятой и шестой «на коня», ты прошепчешь: «Не кончайте в меня…»
Перестанет истребитель кружить, как бы это, не кончая, прожить? Позабудут цикламены цвести, после смерти — не кончают, прости.
* * * *
Пускай ты — глупая блондинка, прошедших уровней не жалко, Любовь — по-прежнему «бродилка» и бесконечная «стрелялка»,
«стратегия», в которой крейсер лишен защитных оболочек… Как много устаревших версий, о, Разработчик!
И я искал свои аптечки, мочил инопланетных гадов — у черной марсианской речки с базукою и в бакенбардах.
В плену у ядовитых слизней, не плачь, Наташа Гончарова, моя игра — длиннее жизни и, может быть, честнее слова.
НАЕМНИКИ
1. Пристрою на свои колени что-нибудь пушистое, живое: щенка «афганца», персидскую кошку, ребенка с другой планеты, буду гладить, сюсюкая: «Теперь нас двое, полетели, разогревать котлеты…»
Мой молчаливый друг, маленький иноверец, будем готовить ужин или спасать планету? Пусть в наших дюзах сгорает кайенский перец, пусть надвигается тьма со скоростью света.
Можно любое чудо призвать к порядку, счастье в анабиозе — синее, как жар-птица, вакуумные полуфабрикаты, тухлые звезды всмятку, нечеловеческая музыка льется и чуть дымится.
Выйдем на мостик, «салаге» намылим холку, метеорит перекрестим лазерной пушкой, вот, полюбуйся — штурман выносит елку прямо в открытый космос, вперед макушкой.
2. На черной тумбочке — луна, презервативами полна, а в тумбочке идет война, и кровью харкает зурна - убитых до хрена.
А кто живой, стоит на том, где Лермонтова третий том, а рядом в клеточку тетрадь, и можно в бой морской играть.
На самой нижней полке — ад, носков нестиранных парад, инструкция к системе «Град», и газават.
Хозяин тумбочки уснул, он видит горы и аул, он слышит вертолетный гул. течет река Киндзмараул…
А рядом с ним не спит жена - она у русских спижжена.
* * * *
На сетчатках стрекоз чешуилось окно, ветер чистил вишнёвые лапы. Парусиною пахло и было темно, как внутри керосиновой лампы. Позабыв отсыревшие спички сверчков, розы ссадин и сладости юга, дети спали в саду, не разжав кулачков, но уже обнимая друг друга… Золотилась терраса орехом перил, и, мундирчик на плечи набросив, над покинутым домом архангел парил… Что вам снилось, Адольф и Иосиф?
* * * *
как его звать не помню варварский грязный город он посылал на приступ армии саранчи семь водяных драконов неисчислимый голод помню что на подушке вынес ему ключи
город в меня ввалился с грохотом колесницы пьяные пехотинцы лучники трубачи помню в котле варился помню клевали птицы этот бульон из крови копоти и мочи
город меня разрушил город меня отстроил местной библиотекой вырвали мне язык город когда-то звали Ольвия или Троя Санкт-Петербург Неаполь станция Кагарлык
там где мосты играют на подкидного в спички город где с женским полом путают потолки на запасной подушке вынес ему
Серый снег идет волною за волной, и снежинки, словно буковки из книг. Это чучело рояля надо мной поднимает перламутровый плавник.
* * * *
Я выжил из ума, я — выживший, в итоге. Скажу тебе: «Изюм» и ты — раздвинешь ноги. Скажу: «Забудь язык и выучи шиповник, покуда я в тебе — ребенок и любовник…»
На птичьей высоте в какой-нибудь глубинке любую божью тварь рожают по старинке: читают «Отче наш» и что-нибудь из Лорки и крестят, через год, в портвейне «Три семерки».
Вот так и я, аскет и брошенный мужчина вернусь на этот свет из твоего кувшина: в резиновом пальто, с веревкой от Версачи и розою в зубах — коньячной, не иначе.
ВЫГОВАРИВАЯ ИГОРЯ
Январь, пропахший земляникою, «варенье» варится. Я выговариваю Игоря — не выговаривается!
В такую вьюгу привкус ягоды и спирт из трубочки. Моргаю Игорю: к соседке надо бы забросить удочки.
Земля слипается в объятьях клевера, срывая графики. И ангелы слетают с сервера — на север Африки.
И нам откуда-то, верней какого-то… такси бибикают. Лишь небо — красное горит от холода над земляникою.
АФРИКА
Сегодня холодно, а ты — без шарфика; невероятная вокруг зима — Как будто Пушкину — приснилась Африка и вдохновение — сошло с ума!
«Отдайте музыку, откройте варежку», — ворчат медвежие грузовики. И чай зеленовый друзьям заваришь ты, когда вернетесь вы из Африки.
Ах, с возвращением! Вот угощение: халва и пряники, домашний мед — А почему сидим без освещения, — лишь босоногая звезда поймет.
Когда голодные снега заквакают, шлагбаум склонится кормить сугроб. «Любовь невидима, как тень экватора», — сказал намедни мне один микроб.
Неизлечимая тоска арапова! Почтовым голубем сквозь Интернет: разбудишь Пушкина, а он — Шарапова, а тот — Высоцкого — Да будет свет!
2041 г.
На премьере, в блокадном Нью-Йорке, в свете грустной победы над злом — черный Бродский сбегает с галёрки, отбиваясь галерным веслом.
Он поет про гудзонские волны, про княжну. (Про какую княжну?) И облезлые воют валторны на фанерную в дырках луну.
И ему подпевает, фальшивя, в високосном последнем ряду, однорукий фарфоровый Шива — старший прапорщик из Катманду: «У меня на ладони синица — тяжелей рукояти клинка…»
…Будто это Гамзатову снится, что летят журавли табака. И багровые струи кумыса переполнили жизнь до краев.
И ничейная бабочка смысла заползает под сердце мое.
* * * *
Между Первой и Второй мировой — перерывчик небольшой, небольшой, ну, а третья громыхнет за горой, а четвертая дыхнет анашой.
Не снимай противогаз, Гюльчатай, и убитых, и живых не считай, заскучает о тебе все сильней — черный бластер под подушкой моей.
Приходи ко мне в блиндаж, на кровать, буду, буду убивать, целовать, колыбельную тебе напевать, а на прошлое, дружок, наплевать.
Потому, что между первой-второй, между третьей и четвертой игрой, между пятой и шестой «на коня», ты прошепчешь: «Не кончайте в меня…»
Перестанет истребитель кружить, как бы это, не кончая, прожить? Позабудут цикламены цвести, после смерти — не кончают, прости.
* * * *
Пускай ты — глупая блондинка, прошедших уровней не жалко, Любовь — по-прежнему «бродилка» и бесконечная «стрелялка»,
«стратегия», в которой крейсер лишен защитных оболочек… Как много устаревших версий, о, Разработчик!
И я искал свои аптечки, мочил инопланетных гадов — у черной марсианской речки с базукою и в бакенбардах.
В плену у ядовитых слизней, не плачь, Наташа Гончарова, моя игра — длиннее жизни и, может быть, честнее слова.
НАЕМНИКИ
1. Пристрою на свои колени что-нибудь пушистое, живое: щенка «афганца», персидскую кошку, ребенка с другой планеты, буду гладить, сюсюкая: «Теперь нас двое, полетели, разогревать котлеты…»
Мой молчаливый друг, маленький иноверец, будем готовить ужин или спасать планету? Пусть в наших дюзах сгорает кайенский перец, пусть надвигается тьма со скоростью света.
Можно любое чудо призвать к порядку, счастье в анабиозе — синее, как жар-птица, вакуумные полуфабрикаты, тухлые звезды всмятку, нечеловеческая музыка льется и чуть дымится.
Выйдем на мостик, «салаге» намылим холку, метеорит перекрестим лазерной пушкой, вот, полюбуйся — штурман выносит елку прямо в открытый космос, вперед макушкой.
2. На черной тумбочке — луна, презервативами полна, а в тумбочке идет война, и кровью харкает зурна - убитых до хрена.
А кто живой, стоит на том, где Лермонтова третий том, а рядом в клеточку тетрадь, и можно в бой морской играть.
На самой нижней полке — ад, носков нестиранных парад, инструкция к системе «Град», и газават.
Хозяин тумбочки уснул, он видит горы и аул, он слышит вертолетный гул. течет река Киндзмараул…
А рядом с ним не спит жена - она у русских спижжена.
* * * *
На сетчатках стрекоз чешуилось окно, ветер чистил вишнёвые лапы. Парусиною пахло и было темно, как внутри керосиновой лампы. Позабыв отсыревшие спички сверчков, розы ссадин и сладости юга, дети спали в саду, не разжав кулачков, но уже обнимая друг друга… Золотилась терраса орехом перил, и, мундирчик на плечи набросив, над покинутым домом архангел парил… Что вам снилось, Адольф и Иосиф?
* * * *
как его звать не помню варварский грязный город он посылал на приступ армии саранчи семь водяных драконов неисчислимый голод помню что на подушке вынес ему ключи
город в меня ввалился с грохотом колесницы пьяные пехотинцы лучники трубачи помню в котле варился помню клевали птицы этот бульон из крови копоти и мочи
город меня разрушил город меня отстроил местной библиотекой вырвали мне язык город когда-то звали Ольвия или Троя Санкт-Петербург Неаполь станция Кагарлык
там где мосты играют на подкидного в спички город где с женским полом путают потолки на запасной подушке вынес ему