пять тысяч книг, составлявших его библиотеку, что была рассеяна повсюду в его пятнадцати комнатном доме с колоннами.

Ванс навсегда остался благодарен ему за то, что в ту ночь доктор говорил с ним не о выстреле и не о его брате, а о хлебе, и что по поводу его рыданий он не заметил ни слова -- только когда они стали совсем уж безудержными, вышел в соседнюю комнату и принес хирургическую повязку, "чтобы ты в нее выплакался, Ванс".

После чего, доктор повел дальше свой рассказ (который Ванс слушал, глотая всхлипы) о том, как хлеб, в качестве материала для компрессов и другими способами, использовался в медицинских целях начиная с самых давних описанных в истории примеров до наших дней. Хлеб размачивали в воде и в масле, либо розовой воде, для лечения абсцессов (слушая эти сведения, Ванс после каждой одной-двух фраз кивал головой). Хлеб, пропитанный вином, веками применялся в качестве средства при ушибах и растяжениях; твердые хлебцы, или морские сухари, которые готовились из растолченного и вновь выпеченного хлеба, помогали при кишечных расстройствах. Вымоченным опять же в вине, его прикладывали к опухшим глазам (быстрый взгляд на безутешного юношу). Страдающим параличом, размоченный хлеб давали сразу после купания либо натощак. Пропитанные сильным уксусом сухари использовали для размягчения мозолей на ногах...

- Разрешите мне остаться у вас, док! - наконец не выдержал Ванс. - Не знаю, как я вернусь домой один.

И не дожидаясь ответа на свою мольбу, брат Сиднея воскликнул: "Думаете, его отправят на электрический стул?"

-- Нет, я так не думаю, - немедленно ответил доктор.

-- О, спасибо, спасибо, что вы это сказали, - прошептал Ванс.

Первую неделю после возвращения Сидней совсем не выглядывал из дома. В начале второй недели, как-то раз около полуночи, он босиком вышел из своей спальни и прошел через гостиную, где Ванс был занят тем, что подшивал его пиджак (из тюрьмы он вышел буквально гол как сокол, поскольку старые вещи, по большей части стали ему теперь не в пору). Братья не обменялись ни словом. Ванс наблюдал за братом, и хорошо видел, как Сид неторопливо вышел из дома, сонно проплыл по небольшому яблочному саду, и ленивым шагом приблизился к потрепанной временем скамейке. Просидев там достаточно долго, он поднял лежавшее под ногами зеленое столовое яблоко, но даже не подумал его надкусить, а просто держал, вяло взвесив на ладони и сохраняя мрачный вид.

Ванс перестал штопать его пиджак и чуть повернул голову в сторону, чтобы наблюдать за братом не так явно. Потом погасил лампу, оставив только свет в гостиной. После чего, подошел к камину и поворошил кочергой умиравшие угли.

Не успев и сам понять, как это получилось, Ванс тоже вышел в яблоневый сад и подсел на скамейку к Сиднею.

- Тебе бы и днем выбираться из дома, Сид, - заговорил он.

-На кой оно нужно, - отозвался брат с раздражением.

- Не вечно же тебе прятаться...

- Взять бы, да уехать отсюда, - задумчиво произнес Сидней, слегка тронув Ванса за плечо кончиками пальцев. - Слинять подальше...

- И бросить дом и все что у нас есть...?

- Продадим его.

- Да кто его купит, Сид... он уже отжил свое... глянь, какой ветхий на вид, даже ночью при звездном свете... Скоро совсем рассыплется в пыль.

Ванс замолчал и сидел так довольно долго. Тогда Сид взял его за руку, крепко сжал его ладонь своей и потом снова отпустил.

- Может, завтра махнем поплавать возле Барстоуз... Ты ведь всегда отлично плавал и нырял, Сид.

- Ага, помнится ты говорил, у меня это неплохо выходит... идет, давай махнем...

На следующий день, часов около десяти, братья отправились в Барстоуз. Они прошли южным краем кукурузного поля, что находился в границах владений доктора Ульрика, миновали тополиную рощу, поднялись по песчаному откосу и, наконец, спустились к самой реке. Ванс разделся, прижал разложенные на земле вещи камнями и мигом залез в воду. Сидней, который глядел на реку стоя на краю берега, без особого воодушевления тоже снял с себя одежду, но в последний миг, когда он уже намочил ноги собираясь окунуться, вдруг застыл как вкопанный, и поднял вверх нос словно олень, почуявший опасность.

Как раз в это время, молодой человек, примерно одних с Сиднеем лет, промчался по отлого спускавшейся к реке дороге на своем пикапе с прицепленным к нему трейлером, где с жалобным ржанием рьяно брыкали копытами две молодые лошади, одна из которых, несмотря на всю тесноту заключения, порывалась встать на дыбы. Водитель пикапа затормозил и как громом пораженный уставился Сиднея, а потом выскочил из кабины и сделал ему навстречу несколько шагов, сохраняя на лице выражение благоговейного ужаса.

Ванс и Сидней узнали в нем "сына салотопа", которого местные еще прозвали "точильщиком ножниц": между ним и братьями Де Лейкс вечно водилась "кровная вражда", некая взаимная ненависть темной природы, которая, по утверждению многих, и привела к тому что Браен МакФи оказался застрелен.

Рой Стёртевант по кличке "салотоп" застыл на месте, чувствуя растущее замешательство, а потом протянул вперед руки, однако не с намерением поприветствовать или обнять Сиднея, а в жесте непроизвольного изумления, что глаза его не обманывают и перед ним и вправду Де Лейкс.

Сидней отпрянул от него на несколько шагов, ибо, как он потом объяснил Вансу, после тюрьмы ему и так становилось не по себе от вида тянущихся к нему мужских рук, а учитывая, что это ко всему прочему был Рой, появившийся как обычно откуда ни возьмись - такое точно было для него слишком. В памяти у него головокружительным вихрем пронеслись все те ужасные события, что привели его под суд и в тюрьму.

"Салотоп" (на самом деле этим малоприятным ремеслом занимался только его дед, однако и за отцом Роя Стёртеванта и за ним самим так и закрепилось это прозвище) медленно опустил руки, моргнул и произнес: "Значит, это и правда ты!", и с этими словами, сказанными, вероятно, самому себе, бросился к своему пикапу с трейлером и скрылся, до того перепугав своей бешеной спешкой лошадей, что те еще громче заржали, забрыкали копытами и даже стали порываться укусить друг друга.

Ванс медленно и даже как-то печально отвернулся от этой непродолжительной сцены встречи двух мужчин, давно питавших друг к другу негласную вражду, суть которой он никогда не мог и не стремился понять, и затем что было сил поплыл по направлению небольших холмов, которые всегда