конца, и солнце залило всю комнату. «Если мне в жизни хоть раз суждено опоздать на пароход, — подумал он, — так пусть это будет пароход, который послезавтра должен отойти из Гавра».

Мэнни подошел к постели Берта, осторожно ступая среди раскиданного белья. Он ткнул приятеля пальцем в голое плечо.

— Маэстро, — позвал он, — встаньте и воссияйте.

По правилам игры тот, кто проигрывал в теннис, должен был называть другого «маэстро» в течение двадцати четырех часов. Накануне Берт обыграл его со счетом 6:3, 2:6, 7:5.

— Уже одиннадцатый час, — Мэнни снова ткнул его в плечо.

Берт открыл глаза и холодно уставился в потолок.

— Я вчера перебрал? — спросил он.

— Бутылка вина на всех за обедом и по две кружки пива после, — ответил Мэнни.

— Я не перебрал, — сказал Берт с явным огорчением. — Но на улице дождь.

— На улице ясно, жарко и солнечно, — парировал Мэнни.

— Все говорили, что на Баскском побережье обязательно идет дождь, жалобно сказал Берт, не двигаясь с места.

— Все врали, — сказал Мэнни, — вставай к чертовой матери.

Берт медленно выпростал ноги и сел — тощий, костлявый и голый до пояса, в пижамных штанах, которые были ему коротки и из которых нелепо торчали его большие ноги.

— Знаешь ли ты, толстяк, почему женщины в Америке живут дольше, чем мужчины? — спросил он, щурясь на Мэнни против солнца.

— Нет.

— Потому что они спят по утрам. — Он откинулся на кровать, не отрывая ног от пола. — Я из принципа хочу прожить не меньше, чем американская женщина.

Мэнни закурил сигарету, а другую кинул Берту. Тот ухитрился зажечь ее, не поднимая головы от подушки.

— Пока ты тут тратил на сон драгоценные часы детства, у меня появилась идея.

— Положи ее в ящик для жалоб и предложений. — Берт зевнул и закрыл глаза. — Предприятие награждает седлом из шкуры бизона любого сотрудника, выдвинувшего идею, которая, будучи осуществлена…

— Слушай, — миролюбиво сказал Мэнни, — по-моему, мы должны опоздать на этот чертов пароход.

Минуту Берт молча курил, сощурившись и устремив нос в потолок.

— Некоторые люди, — сказал он наконец, — рождены, чтобы опаздывать на пароходы, на поезда или на самолеты. Например, моя матушка. Она однажды спаслась от верной смерти, заказав на обед два десерта вместо одного. Самолет взлетел в тот миг, когда она добралась до летного поля, а через тридцать пять минут от этого самолета уже остались рожки да ножки. Никто не спасся. А все из-за мороженого с давленой клубникой…

— Послушай, Берт. — Эта привычка Берта болтать о посторонних вещах, пока он над чем-нибудь думал, раздражала Мэнни. — Я уже все знаю про твою маму.

— Весной она просто сходит с ума по этой клубнике. Скажи, ты хоть раз в жизни на что-нибудь опаздывал?

— Нет, — сказал Мэнни.

— И ты считаешь, что еще не поздно менять образ жизни? По-моему, это легкомысленно…

Мэнни пошел в ванну и набрал в стакан воды. Когда он вернулся, Берт по-прежнему лежал в постели, свесив ноги, и курил. Мэнни подошел, и аккуратно вылил ему воду прямо на загорелую грудь. Вода разбрызгалась и тоненькими ручейками потекла по ребрам на простыню.

— Освежает, — сказал Берт, не выпуская сигареты изо рта.

Они оба засмеялись, и Берт сел на кровати.

— Ладно, толстяк, я правда не думал, что ты всерьез.

— Идея в том, чтоб не уезжать отсюда, пока не испортится погода. От такого солнца ехать домой?

— Ну, а как быть с билетами?

— Пошлем телеграмму в пароходство, сообщим, что поедем позже. Они будут счастливы: у них там желающих хоть пруд пруди.

Берт рассудительно покивал.

— А как быть с Мартой? — спросил он. — Вдруг ей уже сегодня надо быть в Париже?

— Марте никуда не надо. И никогда не надо. Ты это знаешь не хуже меня.

Берт снова кивнул.

— Самая везучая девушка в-мире.

За окном снова раздался выстрел. Берт повернулся и прислушался. Еще один.

— Ото, — сказал Берт. — Дай бог, чтобы сегодняшняя куропатка была не хуже вчерашней.

Он поднялся. В своих развевающихся пижамных штанах он похож был на мальчишку, из которого выйдет неплохое пополнение для команды колледжа, если его усиленно откармливать целый год. До армии он был круглолицый и розовощекий, но к майской демобилизации стал тощим и долговязым, и у него торчали ребра. Когда Марта над ним подтрунивала, она говорила, что в плавках он похож на английского поэта.

Берт повернулся к окну, а Мэнни обошел кровать и стал рядом с ним, глядя на горы, на море, на солнце.

— Ты прав, — сказал Берт, — только идиоту придет в голову уезжать в такой день. Пошли скажем Марте, что представление продолжается. — Они быстро натянули веревочные туфли, полотняные штаны и тенниски, поднялись по лестнице и без стука вошли к Марте. Ветер хлопал ставнем по стеклу, но Марта продолжала спать, свернувшись под одеялом так, что наружу торчали только макушка и несколько спутанных черных и коротких прядей. Подушка валялась на полу.

Мэнни и Берт помолчали, глядя на свернувшуюся клубком, закутанную в одеяло фигурку, и каждый был уверен, что другой даже не подозревает, о чем он думает.

— Проснись! Проснись для славы, — негромко сказал Берт. Он подошел к постели и потрепал Марту по макушке. Мэнни почувствовал, как у него самого по кончикам пальцев пробежал электрический ток.

— Не надо, еще же ночь, — сказала Марта, не открывая глаз.

— Уже почти полдень. — Насчет полдня Мэнни соврал на два часа. — И нам нужно тебе кое-что сказать.

— Говорите и выметайтесь, — буркнула Марта.

— Понимаешь, у толстяка родилась идея, — сказал Берт над самой ее головой. — Он хочет остаться здесь до самых дождей. Как тебе это нравится?

— Вполне.

Берт и Мэнни с улыбкой переглянулись: до чего хорошо они ее изучили.

— Марта, — сказал Берт, — ты единственная девушка в мире, которая лишена недостатков.

Потом они вышли, чтобы дать ей одеться.

Они познакомились с Мартой Холм во Флоренции. Они бродили по одним и тем же музеям и церквям и поэтому постоянно сталкивались друг с другом; она была одна и явно американка, и, как сказал Берт, красивее оттуда не привозят, и они в конце концов разговорились. Может быть, все дело в том, что-впервые они столкнулись с ней в галерее Уффици, в зале Боттичелли, и Мэнни в первую минуту показалось, что, если бы не короткие, темные, неровно подстриженные волосы, она была бы вылитая Примавера^[1], высокая, тонкая и по-детски угловатая, с продолговатым узким носом и глубокими, задумчиво-грустными, таящими опасность глазами. Мэнни почувствовал, что зашел в своих фантазиях слишком далеко, и смутился: какая она Примавера — нормальная американка в брюках,