Дмитрий Дмитриевич Нагишкин Город Золотого Петушка. Сказки

Сказочник Дим Димыч

Пройдя стрельчатый лес, мы выходили ранним утром к побережью осеннего моря, медленно брели вдоль пустынного Янтарного берега, вновь возвращались под сенью высоченного готического сосняка домой, и говорили, и молчали, а спутник мой приметливо оглядывал все вокруг: вот песок побережья из золотистого стал белым, вот сквозь обнаженные липы дымится серое небо, вот тяжело вспухают волны на море. А вот, точно рыжий огонек, метнулась по бронзовому стволу белка, застыла, взглянула на нас черным острым глазом… И спутник мой застыл, задумался, и, вижу, что-то растревожило его — новое ощущение, новая мысль.

Мы прошли мимо крошечного Охотничьего домика, мимо причудливого Шведского, мимо Белого домика — позади остались сосны, дюны, зеленые волны Балтики.

— Теперь работать, работать!

Да, работать.

Он уходил в свою маленькую комнату с окном на сосны и море и запирался, запирался на долгие часы; он работал упоенно, самозабвенно — иначе не умел.

Дмитрий Дмитриевич, или, как называли его друзья, Дим Димыч, писал тогда «Город Золотого Петушка».

Я не знал тогда, что и липы, и песок, и янтарь, и жаркое лето того года, и дождливая, штормовая осень, и береговой бриз, и Шведский домик, и Охотничий домик, и рыбаки, с которыми он выезжал в море, — что все виденное тогда нами вместе и все увиденное только им одним, все это, преображенным, населит страницы этой сказочной и невыдуманной книги.

Дмитрий Нагишкин был сказочником — веселым, грустным, лукавым, щедрым, очень добрым и очень правдивым.

Он написал прекрасную книгу — ее знают и любят и дети и взрослые — «Амурские сказки». Кому из вас не полюбился храбрый Азмун, «который не для себя старался, для людей»? Или бедняк Монокто, «у которого руки все делать умеют», или мальчик Чокчо, наказавший купца — обманщика и грабителя?

А помните последние строчки этой книги? Сказочник говорит о новой жизни, которая пришла на берега Амура, когда в приамурской тайге встретились, как добрые товарищи, нанайские и русские охотники: «Отсюда и сказки новые начинаются. Про любовь и дружбу сказки, про силу и храбрость, про ловкость и верность сказки. Про твердое сердце, крепкие руки, верный глаз новые сказки начинаются».

Если как следует вдуматься во все то, что создано пером Нагишкина, — заново перечитать не только его сказки, но и рассказы и повести, — увидишь, что в каждой вещи он остается сказочником — немного наивным, умеющим изумляться волшебству мира, любящим людей и правдивым до жестокости. Живет этот сказочник в стремительной и драматичной «Тихой бухте» — повести о детстве, живет в героическом «Сердце Бонивура» — книге, завоевавшей миллионы читателей во многих странах, живет и в «Городе Золотого Петушка».

В каждой из этих книг — достоверность времени, реальные события, живые люди, неприкрашенная правда человеческих мыслей и поступков. И все это как бы пропущено сквозь дымку сказки, сквозь ее волшебство и очарование, в каждой из этих книг — вера в человеческую доброту и деятельная мечта о лучшем будущем.

Вот так и в «Городе Золотого Петушка». Добрый всезнающий сказочник увозит маленького Игоря в незнаемые края, на побережье Янтарного моря; глазами всевидящего и мечтательного сказочника смотрит мальчик на мир и вещи: с ним на человеческом языке разговаривают и птица, и белка, и лучик солнца, и морская волна, и машина, даже старая лестница, даже чемодан! И он с ними разговаривает свободно, весело, на загадочном и точном языке детей и сказки.

«Незнаемые края казались сказочными, как будто нарочно выдуманными для ребят… А как не быть необычайному в этих незнаемых краях?»

И вот, с веселой и хитроумной выдумкой сказочник превращает обыкновенную игру в прятки в таинственное приключение; найденное ребятами птичье гнездо становится источником многих веселых и грустных событий; и даже мама Галя — мать Игоря — вдруг получает облик легендарной Турайдской Розы.

А рядом с этим, сквозь это — всамделишное, глубоко жизненное: болезнь отца, трудный быт старого двора, дотошное описание путешествия на самолете, сложная дружба двух мальчиков-сверстников — латыша и русского, трагедия семьи Каулсов, точные приметы природы Дальнего Востока и Прибалтики.

В этом переплетении мечты, романтики, устремленности в будущее с «обыкновенной» жизнью, с ее повседневными делами и заботами, — в этом весь Нагишкин. Нет, пожалуй, не весь. Нагишкин был на редкость одаренной натурой, очень разносторонней, щедрой на мысли и чувства, и это богатство отразилось в его книгах.

Про папу Диму — отца Игоря — писатель говорит, что он «все знает». Это же самое можно сказать и про самого Нагишкина. Он мог подробно и обстоятельно рассказать о ремесле рыбака. И мог тонко и проникновенно раскрыть прелесть фуги Баха. Он мог прочесть лекцию о происхождении янтаря — сам был мастер находить эти солнечные сгустки древности! И мог часами растолковывать смысл древней тюркской легенды. Он был ботаником и зоологом, был историком и экономистом, был географом и моряком — он был несравненным собеседником, и с ним всегда было интересно; он умел воспринимать мир, книги, людей с детской непосредственностью и с пытливостью ученого-исследователя. И, что очень важно, он был обязан самому себе своими огромными знаниями — своей воле, своему таланту, своему трудолюбию.

Я помню дни литовской декады в Москве. Помню выступление Дим Димыча. Говорил ли он о рассказах Владаса Мазурюнаса, или о творчестве Галины Корсакене, или о новеллах Миколаса Слуцкиса — это всегда было глубоко, насыщено материалом, взволнованно, убедительно. Это всегда было похоже на математический анализ, соединенный с пафосом художника. Когда говорил Нагишкин, мы видели Литву, ее историю, ее города и села, быт и традиции народа, видели живую природу; можно было подумать, что перед нами человек, всю свою жизнь посвятивший изучению Литвы и ее культуры!

Много лет спустя Нагишкин вернулся из поездки по Дагестану, и мы слушали его на большом писательском собрании.

Разговор шел о поэтах Дагестана, но Нагишкин говорил не только о поэтах. Это была речь, поразительная по широте взглядов и глубине проникновения в жизнь этого края.

Он со знанием дела говорил о борьбе с культурной отсталостью народов Дагестана, о борьбе с религиозными пережитками, — говорил страстно, взволнованно и очень точно, с цифрами и фактами в руках. И опять можно было