свеклы, что птичники автоматические помогают освоить, ножи для сахарозаводов изготовили подходящие, когда буряк в прошлом году шел мягкий, волокнистый. Сколько же еще можно? На всех не напасешься. В этом сельскохозяйственном крае завод был единственным могучим промышленным предприятием. Вот и тянули из него живую силу, деньги. А хотелось больше дать своим — тем, что в цехах и лабораториях давали план; хотелось и спортивный комплекс соорудить на уровне международных стандартов, и бассейн зимний в доме отдыха, и квартиры давать пощедрее, и пионерский лагерь расширить. А все это деньги. Правда, сумма, которую просил ходатай, была по заводским масштабам ничтожной. Рублей восемьсот, кажется. Но дело было в принципе и в том, что неизвестно, по какой статье проводить, и, посоветовавшись тут же, в его присутствии, по телефону с бухгалтером, Кириллов отказал. Оказалось, что дать можно только под его, директора, ответственность, так делал предшественник, не боясь ревизоров, а Кириллов не хотел. Совсем недавно он, наконец, оговорил границы круга благотворительности и вовсе не намерен был отказываться от них. Кроме того, не понравился проситель, угрюмый, недобро настырный, не проявивший должного почтения.

Не то чтобы Кириллов желал смирения или особого, соответствующего табели о рангах строя беседы — нет, этому мелкому тщеславию он был чужд, но сесть по-хозяйски без приглашения в кресло у самой двери так, что Кириллову пришлось говорить громко — а он привык тихо, чтоб прислушивались, — но смотреть жестко исподлобья, перебить на полуслове, разумные и логичные объяснения отказа…

— Так. Не хотите, значит. Ну и ладно, мы сами.

Все это оставляло чувство раздражения и неприязни.

— Сами так сами. Значит, незачем было и приходить ко мне.

Кириллов придвинул бумаги, показывая, что аудиенция окончена.

— Выходит, что так. Незачем.

Встал. Длиннорукий, лобастый, в прожженной кислотой робе.

Вышел, не попрощавшись.

И вот теперь сидел сзади, чуть подавшись вперед. Бледное лицо в веснушках, бледные губы и удивительные голубые, даже в сереньком свете унылого дня, глаза. Кириллов вдруг вспомнил его фамилию. Неожиданную и до смешного неподходящую нескладному работяге.

Когда он усаживался в машину, Кириллов отметил в себе успокоительную мысль, что не грозит ущерб новым финским чехлам и запах кислоты в салоне. Паскаль был одет по-воскресному чисто. К тому же перед тем как сесть, снял бобриковое, влажное от измороси пальто.

Скользкая дорога требовала внимания, и Кириллов, пропустив новый поворот пустой беседы пассажиров, услышал неожиданное:

— …а у меня отец погиб здесь в Великую Отечественную, а еще раньше, в гражданскую, воевал, — сказала Бойко, помолчала, потом, растягивая слова, словно декламируя, произнесла неуместное и непонятное:

— «Мы прослушали песню молча, развернули штандарты и под звуки гремящего марша ворвались в Берестечко».

— Казацкие могилы, на которых они встретили дедов, пропевших им песню, мы уже проехали, — после паузы сказал тихо Паскаль.

«Они что, рехнулись? — подумал с раздражением Кириллов, Бабеля не читавший. — Какие могилы, какие деды?»

— Боюсь, что у нас не только марша не будет, но и гостиницы тоже, — сказал сухо, прервав вновь наступившее молчание. — Вам бы, Полина Викторовна, чуть пораньше сказать мне о своих планах. А то ведь в провинции не тот сервис. Не поймал райкомовское начальство — надейся на удачу.

Она не отреагировала.

— Мне сказали, что в городе есть гостиница? — спросил Паскаля.

— Дом колхозника, — коротко ответил пассажир.

— Где сворачивать?

— Все время прямо. Я скажу, где остановиться.

«Мог бы и полюбезнее ответить, — снова разозлился Кириллов, — все-таки это я везу, попробовал бы в субботу добраться сюда».

Было еще не поздно, часы в машине показывали шесть, а городок словно спал. Одноэтажные домики глядели глухо и слепо закрытыми ставнями окон. Лишь на площади в одном из домов светились на первом этаже окна, за запотевшими стеклами мелькали темные силуэты. «Чайная» — обозначала надпись над входом, и здесь Паскаль попросил остановиться.

— На втором этаже Дом колхозника, но я пойду узнаю, закончили ли они ремонт, прошлое воскресенье еще работали. — Вышел из машины, на ходу надевая пальто.

«Интересно, куда я ее дену, если ремонт и в это воскресенье еще не закончат? — подумал Кириллов. — Как это я так оплошал! Не разыскал Каравайчука, не договорился, понадеялся на этого дурака из исполкома да и вообще какого черта вызвался везти! Дал бы заводскую машину, шофера — и баста. А о ночлеге пускай бы обком заботился».

— Закрыто еще, — пояснил Паскаль Кириллову, наклонившись к приспущенному окну машины, — но тут есть одно место. Правда, не знаю, подойдет ли вам и… — он замялся, — можно ли…

— Нам сейчас все подойдет, — сухо сказал Кириллов.

— Тогда вы закусите здесь чего-нибудь, а то закроют скоро.

…Все что угодно ожидал увидеть Кириллов в этой провинциальной чайной, но только не то, что увидел.

Небольшая комната, казалось, была освещена солнечным светом, проникающим через резные ставни. Неожиданный эффект этот давала рябь узких бликов, лежащих на стенах, на полу, на столах, на потолке. Приглядевшись, Кириллов понял, что это яркий свет мощной лампы пробивается сквозь густое лыковое плетение абажура.

Путники замешкались на домотканом половике у двери. Все крючки вешалки, прибитой к стене, занимали шинели, жестко горбящиеся подкладными плечами с погонами, а на полу аккуратно выстроились сапоги.

Не сходя с половика, Кириллов внимательно осмотрел свои ботинки. Бойко тоже медлила.

Пораженные теплым, пахнущим сдобой уютом неожиданного их пристанища, они все никак не решались ступить на выскобленный добела пол.

— Да ничего, прохо́дьте, — услышали они чей-то молодой голос, — полы будем все равно мыть.

Из дверей, ведущих во внутренние помещения, появилась высокая, так, что стойка буфета, показалось, вдруг словно осела перед ней, широкоплечая, с маленькой, гладко причесанной головкой женщина.

— Стасик, — запела она, увидев Паскаля, вошедшего вслед, — а мы тебя только к десяти ждали, как же ты так рано приехал! Никита Семенович час назад за ветеринаром поехал, кобыла белая легла, а Василий Иванович в Доме, котельной занимается. Ой, господи, — спохватилась она, — да что ж вы все стоите, да проходьте, проходьте. Любочка! — крикнула кому-то в дверь. — Принеси три прибора, Стасик уже приехал.

За ситцевой занавеской вздохнул аккордеон, и вдруг отчетливо и негромко заиграл «Дунайские волны», и голос, слабый и чуть сиплый,