запел вместе с ним:

— Николай? — кивнул на занавес Паскаль.

— Ничего, там летчики отдыхают. Только пиво.

— Да и пиво ему не надо, — сказал Паскаль и, оставив все же на половике разношенные дешевые полуботинки на микропорке, прошел за занавеску.

Кириллов обругал себя, что послушался хозяйку — не снял ботинки — под ногами уже натекла маленькая лужица талого снега.

С появлением Паскаля аккордеон за занавеской сразу смолк, и тут же сипловатый голос певца громко сказал:

— Рядовой Овсеев с разрешения старшего командира находится на отдыхе.

Снова рявкнул аккордеон, и Овсеев лихой скороговоркой запел:

Тотчас, отодвинув занавеску, вышел из соседней комнаты Паскаль, и Кириллов на мгновенье в голубоватом сплошном дыму увидел спину и бритый затылок человека, сидящего на табурете, растягивающего мехи аккордеона. Какое-то странное ощущение тревоги, ощущение неблагополучия и непонятной, неуловимой сознанием ущербности увиденного коснулось Кириллова, и сидя за столом, он все оглядывался на красную занавеску.

— Шумят? — сочувственно спросила буфетчица, ставя перед ним тарелку с мочеными крепкими яблоками.

— Нет, ничего, — Кириллов тряхнул головой, словно освобождаясь от неизвестно отчего возникшего щемящего чувства, и, посмотрев на ее обнаженные по плечи руки, подумал, что цветом и крепостью своей они похожи на эти желтоватые, будто изнутри светящиеся яблоки. Безмятежный покой был на светлом, с черными высокими бровями, с выпуклым лбом лице женщины. Круглые, блестящие, словно кукольные, глаза смотрели с ласковым безразличием и так же безмятежно-безразлична была привычно ласковая улыбка.

Тихо ступая большими ступнями, одетыми в высокие шерстяные домашние носки, она ходила от стойки к столу, принося нехитрые закуски, и время от времени все вызывала кого-то.

— Любочка, да где ж ты! Неси же приборы, люди есть хотят, — спокойно и протяжно, без малейшей тревоги и раздражения звала она. Уже весь стол был заставлен тарелками с вареными яйцами, винегретом, аккуратно разделанной селедкой, а Любочка все не шла.

Оглядев с удовольствием стол и убедившись, что нет уже свободного пространства на деревянной, выскобленной до первозданной шершавости столешнице, буфетчица улыбнулась и пояснила Кириллову и Бойко:

— Ото ж горе с молодыми. — Пошла к стойке.

И тут же из двери, ведущей в комнату за буфетом, появилась огромная девушка. В одной руке она легко, словно и не весил он ничего, несла поднос с дымящимися тарелками, другой без тени смущения застегивала ворот ситцевой, еле сходящейся на могучей груди кофточки. Было ей не больше восемнадцати, и радостно-очумелое выражение румяного, еще детского ее лица говорило о том, что и мысли и душа ее остались там, откуда так трудно было ее дозваться.

Лишь на секунду вернулась она в эту комнату, когда огромными, красными от работы руками расставляла на столе тарелки. Тарелок было три, и Любочка с недоумением взглянула на буфетчицу.

— Стасик в Дом пошел, — ответила буфетчица на вопросительный взгляд, — отнеси борщ ребятам, может, еще кто захочет.

Улыбнувшись с непонятным высокомерием, Любочка ушла за ситцевую занавеску. С появлением ее там послышались веселые возгласы, смех, а Овсеев запел:

Так же высокомерно улыбаясь, Любочка плавно вынесла из-за занавески свое большое, крепкое, почти квадратное, с широкими мужскими плечами тело и, сложив руки на животе, остановилась посреди комнаты, спокойно наблюдая, как Кириллов и Бойко едят борщ.

— Сапоги почем брали? — спросила вдруг строгим низким басом; Бойко даже поперхнулась от неожиданности и, поняв по взгляду Любочки, что вопрос относится к ней, торопливо дожевав, с веселой готовностью ответила:

— Семьдесят пять.

— Не нравятся мне такие, у меня молния на них не застегивается, «аляска» лучше, — авторитетно заключила Любочка и ушла.

Посмотрев ей вслед, Кириллов подумал, что на такие монументальные, тяжело и прочно ступающие крепкие ноги вряд ли легко отыскать застегивающиеся на молнию модные высокие сапожки.

Буфетчица ушла за стойку и там тихонько возилась.

Кириллов снова один на один остался со своей молчаливой спутницей. Выражение смущения и веселья, появившееся на ее лице при разговоре с Любочкой и так неожиданно преобразившее его, ушло; оно снова стало прежним — замкнуто-напряженным. С преувеличенным вниманием Бойко вынимала косточки из кусочка селедки, и Кириллов вдруг разозлился. «Хуже нет злой бабы на ответственной должности, все самоутверждается», — подумал он и, нарочно громко двинул стулом, встал, ушел за ситцевую занавеску, где сиплый мягкий голос Овсеева тихонько в общем гуле голосов не слушавших его людей напевал:

— Муж ваш? — спросила Бойко буфетчица, как только Кириллов вышел. — Поссорились?

— Да нет, не муж, — закурив, ответила Бойко и, глядя вслед струйке дыма, добавила: — Молод для меня такой муж.

— А почему? — горячо возразила буфетчица и вышла из-за стойки.

Сев рядом с Бойко за стол, привычным жестом смахнула крошки, тряпкой стерла невидимую грязь:

— Вы с какого года?

— С тридцатого, — коротко ответила Бойко.

— А я с двадцать девятого, ровесницы мы.

— Вы моложе меня выглядите, — сказала Бойко.

— Так вы же курите, — спокойно согласилась женщина и, наклонив голову, заглянула Бойко в лицо своими блестящими, с чистыми белками глазами. Бойко увидела, что глаза у нее разные: один серый, другой золотисто-карий.

— Бросили бы вы курить, у вас ведь цвет лица от этого землянистый, — посоветовала буфетчица.

— Не могу. Парень этот, что с нами ехал, Стасик его зовут? — Женщина кивнула. — Он вот молодой, а бросил.

— Да он мучается как! Это ж такая зараза. — Буфетчица взяла с тарелки моченое яблоко, надкусила белыми ровными зубами. — Да они тут, слава богу, все побросали, и Никита Семенович тоже, а уж как курил. Один Овсеев не смог, потому что его и летчики и другие