Шемелин — русский мужик из самой глухой местности, «выросший как пень в лесу… набожный, трудолюбивый, запуганный, богатый терпением и выносливостью», был обижен старшим братом, который «оттягал у него клочок земли». Спор из-за межи длился семь лет. Окончился он убийством «захватчика» и осуждением Шемелина на двадцать лет каторги.

Основной контингент уголовной каторги 90-х годов был уже иным, чем во времена Достоевского. Если у Достоевского большинство заключенных попало в каторжный острог за стихийный протест против крепостнической тирании и ужасов солдатчины, то, по наблюдениям Якубовича, подавляющая масса «отверженных» состояла из бывших крестьян, давно потерявших связь с землей и превратившихся в бродяг, бездомного люда, лишившегося работы, разорившихся мещан. Каторжники были метко окрещены сибирским словом «шпанка» (стадо овец). М. Горький указывал на «серьезное разноречие» в отношении мира «уголовных» у Достоевского и Якубовича: «Первый изображает «преступников» людьми преимущественно грамотными и талантливыми, второй же — через 50 лет — видит их в большинстве без или малограмотными и «вырожденцами», дегенератами».^[13]

Об изменении социального состава каторги в 90-е годы говорит Чехов в своей знаменитой книге «Остров Сахалин».

Касаясь вопроса о причинах преступности, Якубович решительно отвергает буржуазно-идеалистическую теорию Ломброзо о врожденной преступности. «По моему глубокому убеждению, — указывает Якубович, — не столько природа создает преступников, сколько сами современные общества, условия наших социальных, правовых, экономических, религиозных и кастовых отношений…» «Ненормальность социальных отношений» он считает главной причиной преступности. Поэтому Якубович в отличие от Достоевского делает акцент не на психологических, а на социальных мотивах преступления. Нищета, бесправие, безнадзорное детство, безработица, жажда легкой жизни и обогащения лежат в основе большинства совершенных преступлений, описанных в книге. Из-за денег Ефимов убил в лесу двух торговцев. По той же причине Сокольцев убил хозяина, скупщика золота. Луньков «за короб» убил старика. Он же сознался, что его развратили деньги, извозчичья биржа: «Господ возишь по вокзалам, гостиницам, трактирам, видишь, как люди веселятся, хорошо пьют, едят, много денег имеют».

Характерно, что вопрос о причинах, толкнувших на преступление, занимал не только автора, но и самих каторжников, и «все они одинаково скорбели о том, что не сумели и не могли жить честно», и — что самое важное — «от этих дум веяло всегда несомненной, глубокой искренностью».

«В мире отверженных» — книга о царской каторге. Фактическая, документальная, автобиографическая основа ее бесспорна. Но Якубович не был «бытописателем ада» и тем более его фотографом, как В. М. Дорошевич — автор сенсационных, но поверхностных очерков, собранных им в объемистую книгу «Сахалин». Якубович тщательно отбирал материал своих наблюдений в каторжной тюрьме, творчески переосмысляя реальные судьбы героев своего повествования. Так, например, юноша-узбек, послуживший писателю прототипом для создания образа каторжника Маразгали, в действительности, по окончании срока каторжных работ, вышел на поселение. Но для того, чтобы подчеркнуть драматизм его судьбы, писатель в «художественных целях» приводит своего героя к смерти в тюрьме (глава «Ферганский орленок»). Подобных примеров художественного переосмысления авторских наблюдений в книге немало.

Писатель в очерковой форме «записок бывшего каторжника» творчески обобщил большой и разнообразный материал своих тюремных впечатлений, сведя воедино повествование о множестве человеческих судеб, характеров, взаимоотношений (в книге свыше двухсот пятидесяти зарисовок людей каторги). Книга Якубовича в жанровом отношении близка к своеобразному художественно-публицистическому, роману, напоминая и в этом «Записки из мертвого дома» Достоевского.

Перед читателем постепенно развертывается панорама «русского ада», как называл Чехов сибирскую каторгу и ссылку. Мы видим, как перед отправкой в Сибирь «шельмуются» люди — им бреют головы, заковывают в кандалы, потом их гонят по бесчисленным этапам. Подробно описываются дорожные тюрьмы, дикие нравы «кобылки», прибытие в рудник, первые впечатления и, наконец, тюремные будни с пожирающей скукой и годы изнуряющей работы с истязаниями, карцерами, столкновениями, побегами, трагедиями, смертями — и так до выхода на поселение тех, кто выжил.

Для композиции книги характерна хронологическая последовательность изложения событий, обилие массовых сцен, отсутствие центрального «героя», введение новелл-эпизодов (роман Штейнгарта, «Ферганский орленок», «Кобылка в пути» и др.). Так складывается обобщенный образ каторжного Шелая, в котором томятся представители почти всех национальностей царской России. Мы встречаем в каторжном Шелае, кроме русских, украинцев (Годунов, Залата, Егоза), поляков (Нияниясс, Пендраль), евреев (Шустер, Борухович), лезгин (Шах-Ламас), узбеков (Маразгали), татар (Зулькарнаев), киргизов (братья Стамбеки, Салманов), молдаван (Абабий, Стрижевский), мордвинов (Буланов), азербайджанцев (Айдар Якубайка), цыган. По широте изображения картины каторги конца XIX века «В мире отверженных» были бесспорно второй книгой после «Записок из мертвого дома» Достоевского, осудившей убедительно и страстно царскую каторгу в целом.

Глубокая гуманистическая мысль о человеке, изуродованном каторгой, роднит «Мир отверженных» не только с «Мертвым домом», но и с «Воскресением» Л. Толстого и «Островом Сахалином» Чехова. Характерно, что, работая над каторжными сценами «Воскресения», Л. Толстой проявил особый интерес к книге Якубовича. Как и в «Воскресении» Л. Толстого, большую роль в книге Якубовича играет прием социальных контрастов, а также отступления, как прямое выражение морально-этических и политических позиций автора. Лирические тревожные раздумья чередуются в книге с философскими рассуждениями о судьбах народа, интеллигенции, родины. Именно в отступлениях вырисовывается образ автора как активно действующего лица, истинного друга и защитника «несчастных». Якубович, как и Чехов, полностью отказался от зарисовки сенсационных уголовных случаев, таинственных «героев» нашумевших процессов, авантюрных историй, характерных, например, для книги В. Дорошевича о Сахалине, и все внимание сосредоточил на анализе типических судеб «отверженных», попавших в тиски мучительной каторги. Для «авторской манеры характерно сочетание публицистической мысли с художественным обобщением.

В книге Якубовича, так же