следует подождать и старикан сам уйдет с этого места. На дворе стоял уже июль, а Васко да Гама не только оставался на месте, но и притащил лакея.

— Долго будем оберегать этого старика? — спросил Данглар.

— Он не наш, — ответил Адамберг поднимая палец. — Неужели он так вас раздражает?

— Он мне дорого обходится. И он меня раздражает тем, что целый день бездельничает, глазеет на улицу и собирает кучу мусора, которую рассовывает по карманам.

— Мне казалось, он что-то делает.

— Да. Он берет веточку, кладет ее в конверт и убирает в портфель. Вы называете это делать что-то?

— Это что-то, но я говорю не об этом. Я полагаю, что одновременно он делает что-то еще.

— И именно для этого вы позволяете ему там оставаться? Это вас интересует? Вы хотите это знать?

— Почему бы нет?

— Действительно ли нужно тратить на это лето и кучу времени.

— Почему бы нет?

Данглар вновь проиграл. Мысли Адамберга уже занимало что-то другое. Он играл листом белой бумаги.

— Тут одно дело, Данглар, надо разобраться.

Адамберг, дружелюбно улыбаясь, протянул ему кончиками пальцев лист. Бумага содержала только три строчки, составленные из маленьких вырезанных букв, тщательно и ровно приклеенных.

— Анонимное письмо? — спросил Данглар.

— Вот именно.

— У нас их куча.

— Это немного отличается: здесь никого не обвиняют. Прочитайте, Данглар, это вас развлечет, я знаю.

Данглар нахмурил брови и принялся читать.

4 июля

Месье Комиссар,

Возможно, у вас и смазливая морда, но в сущности вы — настоящий дурень. А что касается меня, я убил совершенно безнаказанно.

Спасение и свобода

X

Адамберг рассмеялся.

— Мило, не так ли? — спросил он.

— Это розыгрыш?

Адамберг перестал смеяться. Он раскачивался на стуле и мотал головой.

— У меня не создалось такого впечатления, — сказал он наконец. — Эта штука меня очень интересует.

— Потому что там сказано, что у вас смазливая морда, или потому, что настоящий дурень?

— Просто потому что здесь говорится обо мне. Вот есть убийца, если все это правда, и он что-то говорит. Убийца, который говорит. Который совершил тихое незаметное преступление, чем он очень гордится, но для которого оно бесполезно, если ему никто не аплодирует. Провокатор, эксгибиционист, неспособный не выставлять напоказ собственную грязь.

— Да, согласился Данглар. — Это банально.

— Но в этом и трудность, Данглар. Можно надеяться на другое письмо, но он так же может и остановиться, решив, что хватит выносить грязь на всеобщее обозрение и будучи слишком осторожным, чтобы продолжать. Делать нечего. Решение за ним. Это неприятно.

— Можем спровоцировать его. Через печать?

— Данглар, вы никогда не можете ждать.

— Никогда.

— Это недостаток. Ответить — значило бы уничтожить наши шансы на получение другого письма. Именно обман движет нашим миром.

Адамберг встал и посмотрел в окно. Он глядел на улицу и Васко внизу, который рылся в матерчатой сумке.

— Васко нашел какое-то сокровище и прячет его, — тихо заметил он. — Спущусь-ка я на минутку, Данглар. Я вернусь. Снесите письмо в лабораторию и скажите им, что я держал его за верхнюю часть.

Адамберг не мог оставаться в помещении весь день. Ему нужно было двигаться, смотреть, наблюдать. Это помогало ему думать. Ставить перед собой задачу и решать ее в лоб он уже давно отказался. Его действия предшествовали мыслям и никогда наоборот. Так и с этим старым Васко да Гама. Его радовало, что тот все еще остается на своей скамье, но он не мог бы сказать почему. Он там был — вот и все. А поскольку он там был, для этого должна была существовать веская причина. Однажды он узнает, какая, оставалось лишь ждать, что она проявится в свое время. Однажды, шагая куда-нибудь, он узнает почему.

Как, например, с этим письмом. Данглар прав — это просто одно из многих анонимных писем. Но ему оно казалось странным и немного тревожным. Его не беспокоило, что его обзывают дураком, да и не удивляло — нет, он часто сам называл себя так. Например, когда склонялся за компьютером или когда возвращался после двух часов ходьбы, неспособный сказать, о чем он думал. Или когда не мог сказать, идет ли буква G до или после K, без необходимости тихо проговорить про себя весь алфавит. Но что об этом может знать убийца? Очевидно, ничего. Необходимо, чтобы пришли другие письма. Эта проделка — не шутка. Но он не смог бы сказать, почему. Убийство, совершенное где-то и о котором никто не знает. В настоящее время убийца высунулся, сочетая осторожность и хвастовство. Похоже на то. Одновременно у Адамберга возникло неясное ощущение, что он угодил в ловушку. Когда после прогулки он вернулся к комиссариату, то повторил, что нужно повысить внимание и что начинается нечто гадкое. «Постоянная осторожность, — пробормотал он. G идет раньше K».

— Разговариваешь сам с собой?

На него с улыбкой смотрел Васко да Гама. Старик, который впрочем был не очень стар, самое большее — семьдесят, с красивой худощавой головой на плечах под густыми, довольно длинными волосами, тронутыми сединой. Свисающие усы скрывали губы, но большой нос, влажные глаза, высокий лоб, хаотичные речи и книга стихов, небрежно положенная на скамье, делали его немного похожим на карикатуру сбежавшегося Мыслителя. Под рубашкой торчали острые лопатки. Адамберг не считал, что все это маскарад, в это утро он предпочитал быть настороже во всем.

— Да, я говорю сам с собой, — сказал Адамберг, садясь на скамью. — Даю себе небольшие советы.

— Хочешь оливку? Пять очков, если попадешь.

— Нет, спасибо.

— Хочешь печенье?

Васко тряхнул перед собой картонную коробку.

— Не голоден? Это хорошие галеты, ты же знаешь. Я купил их для тебя.

— Они не настоящие.

— Не настоящие, но что плохого о них поговорить.

— Что ты здесь делаешь?

— Сижу. Нет глупых занятий.

— Почему ты садишься здесь?

— Потому что здесь скамья. Здесь или в другом месте…

Адамберг вздохнул.

— Тебе нравится сидеть напротив комиссариата? — спросил он.

— Там перемены. Там движение. А затем, как везде, привязанность. Я привязываюсь очень быстро. Однажды я привязался к креветке. К кролику тоже, но креветка, ты представляешь? Через день я менял ей воду в тазу. Приходилось тратить соль, поверь мне. Итак, она была довольна в своем тазу. Именно здесь действительно убеждаешься, что креветки и люди — это близкие существа. Твой светловолосый коллега, тот, у которого нет плеч, набросился на меня этим утром. Не из-за креветки, которая уже умерла, а из-за этого лакея. Блондин напорист, но я его очень люблю, а кроме того,