прикрыть слишком тонкой и короткой черной вуалькой, свисающей со смешной шляпки. Ее пронзительный голос, которым она спросила: «Где мой Голубчик? Он здесь?» — напугал нас настолько, что даже если бы мы захотели сказать ей правду, то не смогли бы. Бросив еще пару неприятных нечеловечески быстрых, птичьих взглядов, она удалилась.
Только спустя некоторое время из своего укрытия вылез Голубчик.
— Она ушла! — сказал он с облегчением. — Это была Лютеция. — И тут же добавил: — До свидания, друзья мои! До вечера!
С ним вместе ушли водители. На улице уже ждал первый пассажир, нетерпеливо нажимавший на клаксон.
Мы с хозяином остались одни.
— Каких только историй не наслушаешься у вас, — сказал я.
— Они самые обыкновенные, самые обыкновенные, — ответил хозяин. — Чем жизнь может еще удивить? Она делится с нами самыми обычными историями. Вам ничего не помешает снова прийти, а?
— Ну, конечно, нет! — сказал я.
Произнося это, я был убежден, что и хозяина, и убийцу Голубчика, и всех остальных завсегдатаев этого ресторана увижу еще не раз. Я направился к выходу.
Хозяин счел необходимым проводить меня до самого порога. Было видно, что он сомневался в том, что я и правда собираюсь впредь посещать это место.
— Вы точно придете? — еще раз спросил он.
— Само собой разумеется! Вы ведь знаете, я живу напротив, в гостинице «Fleurs Vertes».
— Знаю, знаю, — сказал он, — но мне вдруг показалось, что вы уже где-то очень далеко.
Эти неожиданные слова не испугали меня, но сильно смутили. Я почувствовал в них какую-то важную, пока еще скрытую от меня правду. То, что хозяин «Тары-бары» после ночного застолья проводил до двери своего постоянного гостя, — было не чем иным, как общепринятой вежливостью. И все-таки в этом было что-то странное, торжественное. Я бы сказал, неоправданно церемонное. Из гаражей уже вернулись первые экипажи. Они бодро подкатывали к ресторану, хотя уставшие после ночной работы извозчики, сидя на козлах, еще спали. И поводья в их сонных руках тоже казались спящими. К большим войлочным туфлям хозяина близко скакнул доверчивый дрозд. Он так спокойно стоял рядом с нами, будто о чем-то задумался или же его заинтересовал наш разговор. Пробуждались всевозможные утренние звуки: со скрипом отворялись ворота, тихо позвякивали окна, скребя мостовую, шаркала метла, где-то хныкал внезапно вырванный из сна ребенок. Про себя я подумал, что это утро такое же, как все. Обычное парижское летнее утро! И вслух сказал:
— Но я ведь никуда не уезжаю. У меня и мысли такой нет!
При этих словах вместо громкого и уверенного из меня вырвался слабый, робкий смех — не смех, а какой-то выродок.
— Ну, значит, до свидания! — сказал хозяин. И я пожал его мягкую, пухлую, желтоватую руку.
Я шел, не оборачиваясь, но чувствовал, что он уже вернулся в ресторан. Я намеревался перейти дорогу, чтобы попасть в свою гостиницу, однако не сделал этого. Мне показалось, что это утро манит меня совершить небольшую прогулку и что есть что-то неуместное и даже неприятное в том, чтобы в такое время, когда не можешь сказать, слишком рано сейчас или слишком поздно, возвращаться в убогий гостиничный номер. Я решил пару раз обойти этот жилой квартал.
Не знаю, как долго я бродил, и не помню ничего, кроме доносившегося с разных башен звона бесчисленных колоколов, когда я, наконец, подошел к гостинице. Солнце уже основательно, по-свойски заполнило весь вестибюль. Хозяин гостиницы в своей розовой рубашке успел уже так вспотеть, как в другие дни это с ним бывало только после полудня. Во всяком случае, у него был очень озабоченный вид, хотя в данный момент он ничего не делал. И я сразу понял почему.
— Наконец-то гость! — сказал хозяин, показывая на стоящие возле его письменного стола три чемодана. — Вы только взгляните на эти чемоданы, и тогда вы сразу поймете, какой это гость!
Я посмотрел и увидел три грандиозных желтых чемодана из свиной кожи с медными замками, блестевшими, как таинственные закрытые золотые рты. На каждом стояли кроваво-красные инициалы Й.Л.
— Он занял двенадцатый номер. Рядом с вами. Знатных гостей я всегда селю рядом.
Сказав это, он дал мне ключ. Подержав ключ какое-то мгновение, я вернул его.
— Мне бы хотелось внизу выпить кофе. Слишком устал, чтобы идти наверх, — сказал я.
Я пил кофе в маленьком кабинете. На столе стояли чернильница с давно высохшими чернилами и керамическая ваза с искусственными фиалками, напоминающими о дне поминовения усопших.
Открылась стеклянная дверь, и, пританцовывая, вошел элегантный господин. От него исходил поразительно сильный запах фиалок, так что на мгновение я подумал, что ожили эти искусственные фиалки в керамической вазе. При каждом шаге — я это видел отчетливо — левая нога этого господина очерчивала полный круг, но не без изящества. Он был одет во все светло-серое, словно его уже окутало лето. Казалось, что его разделенные на прямой пробор блестящие иссиня-черные волосы были приглажены не расческой, а языком.
Он приветливо и в то же время сдержанно мне кивнул.
— Мне тоже кофе, — крикнул он хозяину через оставленные им открытыми двери.
Это «тоже» — возмутило меня. Получив свой кофе, он долго, слишком долго размешивал его ложечкой. Я хотел было подняться, но тут он голосом, звучавшим бархатисто, как флейта, как флейта из бархата, сказал:
— Вы здесь тоже чужой, не так ли?
Эти слова в моих ушах прозвучали как эхо той фразы, которую я сегодня (или это было вчера?) уже слышал. Да-да! От Голубчика! Может, не дословно. В тот же миг меня озарило: Йено Лакатос, и я вспомнил о кроваво-красных инициалах, которые увидел на желтых замках: Й.Л.
— Как долго вы здесь пробудете? — вместо ответа спросил я.
— О, у меня много времени! Оно все в моем распоряжении! — сказал он.
С незаполненным бланком к нам подошел хозяин. Он попросил нового гостя вписать свое имя.
— Записывайте, — сказал я, хотя меня никто не спрашивал, и я до сих пор не знаю, как решился на эту дерзость, — в графе фамилия — Лакатос, в графе имя — Йено.
Я встал, поклонился и вышел. В этот же день я покинул рю Де-Катр-Ван и никогда больше не видел ни Голубчика, ни тех, кто слышал его историю.