понадобилось. Может быть, из меня хотят сделать преступницу, навалить на меня неизвестные мне преступления? Какие? Я никогда ничего не украла, я никого не убила.
Граждане судьи, я прошу не милости, а правосудия. Я виновата только в своем образе мыслей. Никакого иного преступления на мне нет. Если вы думаете иначе, призовите меня к ответу. Задавайте мне любые вопросы. Я помню всю свою жизнь. Вы всегда сможете мои ответы с легкостью проверить. Отзовите отсюда моих конвойных — человека с собачкой, психологов, гражданина пенсионера. Расконвоируйте меня для того, чтобы я получила возможность дать свои показания. Если вы не верите мне, проверьте меня, сопоставьте мои ответы с фактами. Для вас это никакого труда не представляет: вы знаете о каждом человеке все. Разве не нелепость предполагать, что я совершила иные против вас преступления, кроме моего так называемого инакомыслия? По моим ясным, конкретным ответам вы поймете, что подобное предположение — нелепость. Но нет, ни в коем случае не верьте мне на слово, а именно призовите меня к ответу. Я готова отвечать за все, что я действительно совершила. За каждое свое необдуманное слово. Граждане судьи, Потьма была бы для меня сейчас благодеянием, — так объявите же мне мое преступление и определите мне наказание! Я не борец. Я не знала, что мои мысли и слова приведут меня к пропасти. Да, я готова отвечать за свои слова по закону. Граждане судьи, не можете же вы одну меня, единственную из всех живущих, поставить вне закона. Даже при Сталине не всегда убивали, иногда давали срок. Если меня нельзя простить, то меня можно помиловать, — то есть дать мне срок. Неужели нужно казнить меня сумасшествием?
Проявите же ко мне не сострадание, а только беспристрастность, то есть разберитесь заново и при моем участии в моем деле…
Далее, видимо, должна будет следовать моя подпись. И место моего проживания — не Израиль, как я думала прежде, а СССР.
Не Израиль, а СССР. Одна из его закрытых зон. Но для кого же все это сооружено? Для одной меня? Нет, нет, невозможно… Должно быть, здесь есть и другие, подобные мне, и они тоже — взаперти, и у них — видимость свободы, и они — под неослабным наблюдением. Они есть, и даже, может быть, где-нибудь поблизости, но я ничего не знаю о них, я отделена от них. Мне скажут: но ведь здесь все — другое. Другой климат, другая архитектура, другие растения… Ну и что ж? — возражу я. Советский Союз велик. Там тоже не везде все одинаково, и юг не обязательно должен напоминать мне срединную Россию, где прошла моя жизнь. И, наконец, главное: если бы я была не в СССР, а в любой свободной стране (в том числе и в Израиле), то за мной не было бы установлено широкого открытого наблюдения, за мной бы не следили, не убеждали бы меня, что я больна, не подталкивали бы к таблеткам и к лечебницам. А ведь мне так хочется верить! Вот, например, когда мы с мужем были в Эйлате, в морском музее, я поверила, что я действительно в Израиле. Помню светящиеся плавники рыб за толщей иллюминаторов, помню, как взрослые по-детски радовались и смеялись, наблюдая этих причудливых рыб. Да, я верила тогда, что мы побывали именно на Красном море. А дорога в Иерусалим? Суровые горы по обеим сторонам шоссе, щемящий запах сосен… Многое я могла бы сказать о красоте этой земли, если бы не проникшее в меня отрицание, неверие в то, что это — та земля. А в таких условиях восхищаться ею — красками природы, например, — просто немыслимо. Красота — если одновременно с ней широкое открытое наблюдение, — превращается в уродство. Мне остается тосковать по небесной красоте, небесному Иерусалиму.
Прочтете ли Вы когда-нибудь мои заметки? Или их у меня отнимут раньше, чем я сумею переправить их Вам? И как переправить? Ведь не на кого положиться! И рискну ли я послать Вам это письмо по почте? До чего же давно не было письма от Вас! Возможно, они действительно решили положить конец нашей переписке. Не имеют права! Даже по лагерным, тюремным законам — я имею право хотя бы на одно письмо в месяц.
Как сквозь дымку тумана, когда он рассеивается, начинают тут проступать знакомые черты. Как в «Красной шапочке», когда из-под съехавшего чепца показываются волчьи уши. Микрофоны. Тут везде микрофоны. Круглые металлические крышечки у нас на стенах (да и в других квартирах, где мы бываем, в служебных квартирах!), под ними — провода. Напрасно муж уверяет меня, что это — доступ к узлам скрытой проволоки. Скрытой — это верно… Подслушивающая аппаратура — не только в квартире, но и на улице. Я обнаружила это случайно. Как-то возле подъезда я встретила женщину-психолога, и она принялась, не скрывая своей заинтересованности и даже из себя выходя, едва сдерживаясь, выговаривать мне за то, что я не принимаю таблетки. Ей-то что за дело? Ведь она не видит меня по многим месяцам, я никогда к ней не обращаюсь. Откуда же такая горячность? Опять напрашивается вопрос: кому и зачем все это нужно? Пока она распекала меня, на нас смотрели двое из окна соседнего дома. Молодые, розовощекие, уверенные. Смотрели и смеялись. Заметив, что я на них смотрю, один из них повернулся спиной к окну, зажав (отвлекающий маневр!) в каждой руке по апельсину. Но я успела заметить в глубине комнаты, на журнальном столике — микрофон. Вот, значит, как. Не только «дома» (есть ли у меня дом?), но и на улице фиксируется каждое мое слово. А когда я вечерами иду к нашему подъезду, в нашем доме и в соседних домах, по мере моего приближения, начинают вспыхивать огни на лестничных клетях. Такие огни здесь обычно зажигаются, когда кто-нибудь спускается или поднимается по лестнице. Но нет, — никого в подъездах! Никто в дома не входит и не выходит. А огни загораются. Значит, это — сигнальные, караульные огни, или как уж они там называются… Вот ведь какая мне честь. При моем появлении зажигаются! Эта сигнализация помогает слежке за мной. А множество машин, больших, официальных, без конца курсирующих под нашими окнами! Одни подъезжают, другие уезжают. Иногда машина делает круг под нашими окнами, разворачивается и, не останавливаясь и не высаживая никого, уезжает. Ее сменяет другая. Третья… Для чего им, спрашивается, тут кружить — если не для дотошного специального наблюдения? А я-то в Москве боялась — иногда подъезжающих к дому машин! И Петя боялся. Больше меня боялся. Да какое же может быть сравнение? Тех, московских, машин куда меньше было. И не так уж напоказ они вертелись под окнами, как эти. А номера машин? Как же я раньше не замечала? Они такие же, как московские — разве что буквы убрали. Не может быть, чтобы в другой стране номера машин отличались только отсутствием букв. Да и
Граждане судьи, я прошу не милости, а правосудия. Я виновата только в своем образе мыслей. Никакого иного преступления на мне нет. Если вы думаете иначе, призовите меня к ответу. Задавайте мне любые вопросы. Я помню всю свою жизнь. Вы всегда сможете мои ответы с легкостью проверить. Отзовите отсюда моих конвойных — человека с собачкой, психологов, гражданина пенсионера. Расконвоируйте меня для того, чтобы я получила возможность дать свои показания. Если вы не верите мне, проверьте меня, сопоставьте мои ответы с фактами. Для вас это никакого труда не представляет: вы знаете о каждом человеке все. Разве не нелепость предполагать, что я совершила иные против вас преступления, кроме моего так называемого инакомыслия? По моим ясным, конкретным ответам вы поймете, что подобное предположение — нелепость. Но нет, ни в коем случае не верьте мне на слово, а именно призовите меня к ответу. Я готова отвечать за все, что я действительно совершила. За каждое свое необдуманное слово. Граждане судьи, Потьма была бы для меня сейчас благодеянием, — так объявите же мне мое преступление и определите мне наказание! Я не борец. Я не знала, что мои мысли и слова приведут меня к пропасти. Да, я готова отвечать за свои слова по закону. Граждане судьи, не можете же вы одну меня, единственную из всех живущих, поставить вне закона. Даже при Сталине не всегда убивали, иногда давали срок. Если меня нельзя простить, то меня можно помиловать, — то есть дать мне срок. Неужели нужно казнить меня сумасшествием?
Проявите же ко мне не сострадание, а только беспристрастность, то есть разберитесь заново и при моем участии в моем деле…
Далее, видимо, должна будет следовать моя подпись. И место моего проживания — не Израиль, как я думала прежде, а СССР.
Не Израиль, а СССР. Одна из его закрытых зон. Но для кого же все это сооружено? Для одной меня? Нет, нет, невозможно… Должно быть, здесь есть и другие, подобные мне, и они тоже — взаперти, и у них — видимость свободы, и они — под неослабным наблюдением. Они есть, и даже, может быть, где-нибудь поблизости, но я ничего не знаю о них, я отделена от них. Мне скажут: но ведь здесь все — другое. Другой климат, другая архитектура, другие растения… Ну и что ж? — возражу я. Советский Союз велик. Там тоже не везде все одинаково, и юг не обязательно должен напоминать мне срединную Россию, где прошла моя жизнь. И, наконец, главное: если бы я была не в СССР, а в любой свободной стране (в том числе и в Израиле), то за мной не было бы установлено широкого открытого наблюдения, за мной бы не следили, не убеждали бы меня, что я больна, не подталкивали бы к таблеткам и к лечебницам. А ведь мне так хочется верить! Вот, например, когда мы с мужем были в Эйлате, в морском музее, я поверила, что я действительно в Израиле. Помню светящиеся плавники рыб за толщей иллюминаторов, помню, как взрослые по-детски радовались и смеялись, наблюдая этих причудливых рыб. Да, я верила тогда, что мы побывали именно на Красном море. А дорога в Иерусалим? Суровые горы по обеим сторонам шоссе, щемящий запах сосен… Многое я могла бы сказать о красоте этой земли, если бы не проникшее в меня отрицание, неверие в то, что это — та земля. А в таких условиях восхищаться ею — красками природы, например, — просто немыслимо. Красота — если одновременно с ней широкое открытое наблюдение, — превращается в уродство. Мне остается тосковать по небесной красоте, небесному Иерусалиму.
Прочтете ли Вы когда-нибудь мои заметки? Или их у меня отнимут раньше, чем я сумею переправить их Вам? И как переправить? Ведь не на кого положиться! И рискну ли я послать Вам это письмо по почте? До чего же давно не было письма от Вас! Возможно, они действительно решили положить конец нашей переписке. Не имеют права! Даже по лагерным, тюремным законам — я имею право хотя бы на одно письмо в месяц.
Как сквозь дымку тумана, когда он рассеивается, начинают тут проступать знакомые черты. Как в «Красной шапочке», когда из-под съехавшего чепца показываются волчьи уши. Микрофоны. Тут везде микрофоны. Круглые металлические крышечки у нас на стенах (да и в других квартирах, где мы бываем, в служебных квартирах!), под ними — провода. Напрасно муж уверяет меня, что это — доступ к узлам скрытой проволоки. Скрытой — это верно… Подслушивающая аппаратура — не только в квартире, но и на улице. Я обнаружила это случайно. Как-то возле подъезда я встретила женщину-психолога, и она принялась, не скрывая своей заинтересованности и даже из себя выходя, едва сдерживаясь, выговаривать мне за то, что я не принимаю таблетки. Ей-то что за дело? Ведь она не видит меня по многим месяцам, я никогда к ней не обращаюсь. Откуда же такая горячность? Опять напрашивается вопрос: кому и зачем все это нужно? Пока она распекала меня, на нас смотрели двое из окна соседнего дома. Молодые, розовощекие, уверенные. Смотрели и смеялись. Заметив, что я на них смотрю, один из них повернулся спиной к окну, зажав (отвлекающий маневр!) в каждой руке по апельсину. Но я успела заметить в глубине комнаты, на журнальном столике — микрофон. Вот, значит, как. Не только «дома» (есть ли у меня дом?), но и на улице фиксируется каждое мое слово. А когда я вечерами иду к нашему подъезду, в нашем доме и в соседних домах, по мере моего приближения, начинают вспыхивать огни на лестничных клетях. Такие огни здесь обычно зажигаются, когда кто-нибудь спускается или поднимается по лестнице. Но нет, — никого в подъездах! Никто в дома не входит и не выходит. А огни загораются. Значит, это — сигнальные, караульные огни, или как уж они там называются… Вот ведь какая мне честь. При моем появлении зажигаются! Эта сигнализация помогает слежке за мной. А множество машин, больших, официальных, без конца курсирующих под нашими окнами! Одни подъезжают, другие уезжают. Иногда машина делает круг под нашими окнами, разворачивается и, не останавливаясь и не высаживая никого, уезжает. Ее сменяет другая. Третья… Для чего им, спрашивается, тут кружить — если не для дотошного специального наблюдения? А я-то в Москве боялась — иногда подъезжающих к дому машин! И Петя боялся. Больше меня боялся. Да какое же может быть сравнение? Тех, московских, машин куда меньше было. И не так уж напоказ они вертелись под окнами, как эти. А номера машин? Как же я раньше не замечала? Они такие же, как московские — разве что буквы убрали. Не может быть, чтобы в другой стране номера машин отличались только отсутствием букв. Да и