машины сами — такие же, как московские, только названия на них другие: «Форд», «Пежо» и еще всякие… Но модели — все те же, и под заграничными буквами «Форда» или «Пежо» выпирают, мне кажется, те же бока «Волг», «Москвичей», а то и «Чаек». А на машине психологов (это — «Волга», хотя и написано на ней «Форд») есть круглая бумажная пришлепка, прямо на ветровом стекле, с надписью «Адлер», Адлер! Советский южный причерноморский город! Значит, они даже и не скрываются, прямо указывают адрес! Я долгое время боялась показать мужу эту пришлепку с названием города, боялась последней ясности. Все-таки предположение, при всей мучительности, легче, чем полная уверенность. Но однажды не выдержала. Показала. Адлер! Такая, знаете, круглая бумажная пришлепка. На двух языках. По-английски и на иврите. Я думала, что муж смутится или выйдет из себя (заранее этого боялась!), но нет, он спокойно объяснил мне, что Адлер, в данном случае, название какой-то фирмы… Как я хотела бы поверить мужу, ведь я так привыкла верить ему, но в данном случае — просто не в состоянии.
А на некоторых коробках с продуктами я ясно увидела чуть измененный, несколько повернутый, но отчетливый знак — серп и молот! Его же я увидела и на придорожных огромных щитах, на которых надписи на иврите — о том, например, что в этом месте — строящийся район… Как же мне серп и молот не узнать? Да хоть вниз головой изобрази его, не узнать — невозможно… Но как же я раньше не замечала? И для чего, для чего весь этот маскарад?
На улицах — «арабы» в национальных одеждах и «верующие евреи» в лапсердаках и цилиндрах. Не часто, но встречаются. Для чего все эти шутовские переодевания? Этот гигантский маскарад… Эти затраченные силы и средства — для того, чтобы обмануть одного человека! Немыслимо, невозможно. Только искривленное сознание способно такое вообразить.
Правда, иногда они и не маскируются. Например. Под нашим окном всегда дежурит большая закрытая машина с высоким решетчатым багажником. Я не выношу вида решеток и все-таки, словно для того, чтобы поедче растравить себя, подолгу гляжу из нашего окна на эту машину. Ее владелец живет в соседнем доме, развозит на своем зарешеченном грузовике сладости по окрестным магазинам… Муж не раз покупал у него, вопреки моей просьбе не делать этого, конфеты и печенье в больших железных коробках… Это уже изощренная выдумка: зарешеченную машину приспособить для развоза сладостей!
Сейчас, кажется, я начинаю понимать, к кому должна я адресовать свое обращение. К Вам! Очень может быть, что Вы — один из тех, от кого зависит моя судьба. Может быть, Вы читаете мои письма с напряженным вниманием, Вы ищете в них симптомы болезни… И может быть, от этого моего письма зависит, чтобы Ваше мнение обо мне изменилось, изменилось — к лучшему. И тогда, поняв, что мысли мои вполне ясны и память не искажена, Вы обратитесь к остальным — ко всем, кому ведать надлежит, обратитесь со своим беспристрастным заключением, повлияете на них своей уверенностью в том, что я — не виновата! Я живу под неизвестным мне обвинением и лишена права произнести хоть одно слово в свою защиту. У меня нет и не было адвоката. Не было ареста, не было очной психиатрической экспертизы в условиях клиники. Ничего этого не было, а тем не менее я и арестована, и признана невменяемой, и на мне тяготеют тяжелые обвинения, — к этому убеждению меня приводят условия моей жизни, и в первую очередь — тот факт, что я с мужем и сыном совсем не в государстве Израиль.
Израиль!.. Если бы я могла, я, четыре года назад увезенная из дома, все-таки очутиться на твоей земле, своими руками коснуться древних камней, сердцем поверить, что, потеряв тот дом, я обрела новый!..
Я обращаюсь к Вашему разуму, к Вашему чувству реальности. Подумайте о том, что обвинения, может быть, ошибочны, что я погибаю здесь без вины, вернее — с единственной виной: со своим «образом мыслей», который не подходит им, а может быть, и Вам не подходит! Нет на мне иной вины, кроме моего «инакомыслия», нет и не было никогда! Вдумайтесь во все и Вы поймете: нет причин обрекать меня на такую изоляцию. Но Вы молчите, молчите. И все молчит. Какая тишина, какая неотзывчивая тишина кругом! Только, когда стемнеет, подъезжающие машины своими сильными фарами опять, опять высветят решетку нашего балкона, и зарешеченные лучи поднимутся вверх, охватывая стены… Каждый вечер. Прежде на стене — пока я его не унесла из комнаты — висел мой портрет: световая решетка, подымаясь, накрывала и его.
Правда, иногда они и не маскируются. Например. Под нашим окном всегда дежурит большая закрытая машина с высоким решетчатым багажником. Я не выношу вида решеток и все-таки, словно для того, чтобы поедче растравить себя, подолгу гляжу из нашего окна на эту машину. Ее владелец живет в соседнем доме, развозит на своем зарешеченном грузовике сладости по окрестным магазинам… Муж не раз покупал у него, вопреки моей просьбе не делать этого, конфеты и печенье в больших железных коробках… Это уже изощренная выдумка: зарешеченную машину приспособить для развоза сладостей!
Сейчас, кажется, я начинаю понимать, к кому должна я адресовать свое обращение. К Вам! Очень может быть, что Вы — один из тех, от кого зависит моя судьба. Может быть, Вы читаете мои письма с напряженным вниманием, Вы ищете в них симптомы болезни… И может быть, от этого моего письма зависит, чтобы Ваше мнение обо мне изменилось, изменилось — к лучшему. И тогда, поняв, что мысли мои вполне ясны и память не искажена, Вы обратитесь к остальным — ко всем, кому ведать надлежит, обратитесь со своим беспристрастным заключением, повлияете на них своей уверенностью в том, что я — не виновата! Я живу под неизвестным мне обвинением и лишена права произнести хоть одно слово в свою защиту. У меня нет и не было адвоката. Не было ареста, не было очной психиатрической экспертизы в условиях клиники. Ничего этого не было, а тем не менее я и арестована, и признана невменяемой, и на мне тяготеют тяжелые обвинения, — к этому убеждению меня приводят условия моей жизни, и в первую очередь — тот факт, что я с мужем и сыном совсем не в государстве Израиль.
Израиль!.. Если бы я могла, я, четыре года назад увезенная из дома, все-таки очутиться на твоей земле, своими руками коснуться древних камней, сердцем поверить, что, потеряв тот дом, я обрела новый!..
Я обращаюсь к Вашему разуму, к Вашему чувству реальности. Подумайте о том, что обвинения, может быть, ошибочны, что я погибаю здесь без вины, вернее — с единственной виной: со своим «образом мыслей», который не подходит им, а может быть, и Вам не подходит! Нет на мне иной вины, кроме моего «инакомыслия», нет и не было никогда! Вдумайтесь во все и Вы поймете: нет причин обрекать меня на такую изоляцию. Но Вы молчите, молчите. И все молчит. Какая тишина, какая неотзывчивая тишина кругом! Только, когда стемнеет, подъезжающие машины своими сильными фарами опять, опять высветят решетку нашего балкона, и зарешеченные лучи поднимутся вверх, охватывая стены… Каждый вечер. Прежде на стене — пока я его не унесла из комнаты — висел мой портрет: световая решетка, подымаясь, накрывала и его.