снять свитер посреди монастырского двора.

 Шла служба, но в соборе почти никого не было, лишь только далеко впереди, у алтаря, чернело несколько монашеских фигур, да вдоль прохода несколько человек, явно туристы, зажигали свечи перед иконами. Здесь было немного прохладнее, но я не сразу почувствовала это, а лишь когда облако жаркого воздуха вокруг меня понемногу рассеялось.

 На каменных плитах пола громко скрипел песок. Меня это смутило, и я не пошла дальше, а остановилась рядом с дверями, в тени одной из колонн.

 Алтарь, казалось, был где-то невообразимо далеко впереди, и временами я совсем переставала различать слова канонов, и тогда начинала молиться о своём, о том, ради чего приехала сюда – «о новом сердце». Ноги мои гудели от усталости, но на душе было лучше, чем всё последнее время, и какое-то время это поддерживало во мне силы.

 Слова молитв, невнятные и словно сонные, звучали издалека, и временами, еще глуше, словно из далёкой дали, им отзывался одинокий голос из-за прикрытых алтарских врат. У меня появилось странное ощущение, будто молитвы здесь звучат словно бы и не для людей вовсе. Словно, и не будь здесь людей, таинство предстояния перед Богом свершилось бы всё равно. Я помнила рассказы о священниках, которые в годы гонений служили в полуразрушенных пустых церквях литургии в полном одиночестве, как если бы за их спинами стоял целый храм прихожан. Эти истории нравились мне, и этот безлюдный пустой храм нравился мне тоже.

 Но постепенно через успокоение вновь начала просачиваться тревога.

 Голос, звучащий под куполом, ненадолго умолк, и я воспользовалась этим, чтобы выйти из храма. Быть может, молитвы не прекращаются в монастыре ни днём, ни ночью, - подумала я себе в оправдание, но всё равно почувствовала, что настроение моё снова испортилось: я даже службу не могла выстоять полностью.

 Я вышла из собора на залитое солнцем крыльцо.

 Я довольно давно ела в последний раз, но прошла мимо ларька с монастырской выпечкой равнодушно, почти что с отвращением. Я давно заметила, что иногда проще совсем не есть, чем думать о еде и отвлекаться на неё. Быть может, равнодушие к еде рано или поздно вырабатывается у всех, кто постоянно соблюдает посты. А может быть, я слишком часто была несчастна в тот период жизни, и это делало для меня любую еду безвкусной. Не знаю.

 Я вернулась к воротам и спустилась вниз, на монастырский двор. На дне чаши, укрытой от холодных ветров, словно в собственном микроклимате, на клумбах распускались первые цветы. Под моими ногами в тишине похрустывал красноватый разровненный граблями песок.

 Запрокинув голову, я увидела крутую, петляющую по склону лестницу, выводящую, должно быть, прямо к паперти главного собора. Отсюда были видны только его купола, и казалось, что он находится очень высоко. А под ним, в толще скалы, в стороне от лестницы, был вход в те самые знаменитые «пещерки», что веками служили местом упокоения здешней братии. Это была главная святыня монастыря, то, из-за чего люди съезжались сюда со всей России.

 Две аллеи и эта крутая лестница – это был круг, по которому, должно быть, циркулировала жизнь монастыря, если не считать этих таинственных, узких и тесных ходов, вырубленных монахами в толще горы. Эти ходы, черные и безвоздушные, как бы выпадали из естественного круга кровообращения монастырской жизни. Словно бы это был путь в один конец, и с полным правом туда могли входить лишь те, кто не возвращался обратно, а уходил сквозь толщу скалы куда-то в совсем другие земли.

 Территория монастыря была небольшая, и вскоре я обошла её всю. Идти больше было некуда. Только в эти пещерки, но поход туда я инстинктивно откладывала. Я стояла посреди двора и смотрела на небо.

 Была ещё середина дня, но вскоре должен был наступить вечер, и мне следовало подумать о том, где остановиться на ночь. Я не хотела прерывать своё одиночество. Хуже того, необходимость просить ночлега пугала и тяготила меня гораздо больше ночёвки на безлюдной автобусной остановке или даже в голом поле. Я знала за собой эту нелюдимость. Краем сознания я понимала, что в этом проявляется моя исконная нелюбовь к людям, желание избежать общения с ними, и что в этом-то и коренится моя беда. Я чувствовала, и даже понимала умом, что новое, сильное сердце должно быть полно любви к людям, что в этом и будет заключаться его сила.

 Я совершила над собой усилие и поднялась на крыльцо паломнического центра.

 Мне не повезло, и внутри я застала лишь кого-то из подсобных рабочих, которые были, наверное, здешними послушниками.

 Я вышла обратно на улицу, на солнце, и принялась ждать.

 Я ждала долго, и за это время тот высокий подъём, что вызвало во мне усилие над собой, постепенно перегорал. Скоро я уже стала замечать, что монахи, спешащие по делам, обходят меня с явным неудовольствием. Дорожки здесь, на монастырском дворе, были узки, как русла ручьев, и мне совсем некуда было уйти с их дороги.

 Я как могла боролась с этими чувствами, но постепенно они овладевали мной, и я уже не могла выкинуть из головы навязчивые мысли о ненужности моего появления здесь, почти что о неуместности его.

 Я знала, что в мужские монастыри приезжает множество паломниц-женщин, и никто не видит в этом ничего предосудительного, но всё равно, в тот момент мне казалось, что у них, у этих женщин, должно быть, есть какие-то серьёзные для этого причины, которых у меня не было.

 Незаметно, шаг за шагом, я отбредала всё дальше и дальше от паломнического центра, и наконец, оказалась на аллее, ведущей к воротами.

 За воротами мне стало немного лучше, и чем дальше я отходила от монастыря, тем вольнее мне дышалось. Однако чувство праздности и ненужности не проходило.

 Совсем рядом я снова увидела ту площадку, к которой подъезжал автобус, но и она была пустая и голая, никто по ней не слонялся в праздности.

 Наконец, я сошла с дороги, чтобы подняться на один из окрестных холмов.

 Гряды холмов окружали монастырские стены, и временами стены словно пропадали в складках рельефа, так, что порой начинало казаться, что их можно просто перешагнуть. По склонам росли старые деревья, покрытые ржавыми, желтовато-рыжими пятнами лишайника, и это были единственные яркие пятна в бедной ещё, скупой на краски весенней природе.

 Я чувствовала под подошвами ботинок жёсткую землю, схваченную корнями многолетних трав. В ногах я ощущала небольшую слабость, но тело было легким. Мне казалось, что оно словно бы больше не отяжеляло меня своей тёмной плотной массой, и я продолжала двигаться вперёд не силой ослабших мышц, но одним лишь напряжением освободившейся воли. Я поднималась вверх по