веков казалось, что Церковь была обращена к Богу по существу для лучшего приведения к Нему всех верующих. Это выражалось даже направлением алтаря, обращённого вместе со священником к Иерусалиму в ожидании возвращения Христа; в использовании архаического языка, который нигде более, кроме Церкви, не звучал, чтобы ничего не изменить в старинных формулах, которые были утверждены Богом при Его обращении к людям; в употреблении «сакральной» музыки, сильно отличной даже в её нотации от всех видов светской музыки Запада; в сохранении сакральных мест — грандиозных строений величественных храмов для прославления Бога; в осуществлении длинных церемоний и достаточно многочисленных священных обрядов, представляемых как совершенно необходимые для обеспечения спасения души. Откуда следует значимая роль священства, которое для приближения к Богу должно удовлетворять очень строгим требованиям чистоты, поддерживаемым, в частности, целибатом и достаточно долгой ежедневной молитвой.

Есть особые люди, особые места, особое время, чтобы создать в потерянном мире несколько обособленных укреплённых пунктов, посвящённых Богу, несколько зон спасения, обособленных от мира.

Испытав очень глубокий шок от последней мировой войны, который произвёл коренной поворот в современной цивилизации, Церковь осознаёт — возможно, особенно во Франции — что эти зоны спасения, не способные более к расширению, замыкаются и превращаются в гетто. В результате этого следует полная перемена ориентации. Это — знаменитая «открытость миру».

С этих пор алтари обращаются вместе со священником к верующим. Литургия, наконец, совершается для людей и именно на их языке в сопровождении мелодий и ритмов, к которым они привыкли во время их труда и отдыха. Церемонии идут навстречу людям, в мастерские, в дома, вплоть до брачного ложа. Однако, вскоре обнаруживается, что лучшей молитвой является собственная жизнь людей и в таком случае, конечно, только миряне могут быть священниками, способными совершить этот ритуал жизни. Прежнее священство очень быстро поняло, что оно должно учиться у тех мирян, которые действительно живут и, следовательно, передают жизнь.

Клир начал растворяться в среде верующих, среда верующих — в массе неверующих, Церковь — в мире, который она должна спасать.

Реакция была настоятельно необходима и уже в значительной степени началась. Но при этом она слишком часто брала курс на простую попытку Реставрации. Конечно, это было не решение. Ясно представляется, что Церковь Запада не способна освятить и обожить мир. Она обнаруживает свою идентичность и обнаруживает Бога, только отделяясь от мира, и открывается миру, только растворяясь в нём. Неспособная привести мир к Богу, она лишь знает, как уклониться от мира или как поклониться ему. Интегризм или прогрессизм — это, в действительности, один и тот же тупик. Это хорошо показывает следующий анекдот, переданный о. Буйе:

Один французский кардинал, незадолго до своей трагической смерти при неясных обстоятельствах, пригласил к себе на ужин «одного из наиболее известных во французском епископате коллег» вместе с французскими богословами, членами новой международной богословской комиссии, созданной Папой. Целью этого вечера было спокойно обсудить «вероучительные проблемы, поднятые «пастырством» французского епископата». О.Буйе признаётся, что, не делая тут же сиюминутных заметок, он не может гарантировать дословность передачи разговора, но, по крайней мере, может ручаться за их смысл и даже стиль. «В действительности, — признался приглашённый кардинал, — мы, епископы, после Собора присоединились к «прогрессистам». Может быть, в конце концов, мы обманулись! В этом случае мы повернёмся в сторону «интегристов»! И о.Буйе продолжает: «Самый уважаемый по возрасту и почтенности из всех мудрецов, к которым были обращены эти слова, посчитал необходимым ответить: «Но, Ваше преосвященство, разве проблема не состоит в обращении к наиболее чистым источникам подлинного христианства, чтобы его выразить и внедрить в практику способом, который мог бы иметь свой смысл для наших современников?…» — «О! — говорит искренне преосвященство — вот они, взгляды интегристов!!!^[2]».

Самое серьёзное в том, что именно это колебательное движение маятника мы находим в богословской мысли Западной Церкви. И здесь речь идёт о вере и о самой сущности Церкви.

В течение веков, точнее с XIII века, с введением в схоластику категорий Аристотеля, христианский Запад пытался разработать истинную науку о человеке, о Боге и об их отношениях. Построение этого огромного здания продолжалось всё время параллельно с развитием светских наук и с той же претензией на строгость и окончательную уверенность. Каждый новый конфликт мнений, который возникал на протяжении веков относительно то одной, то другой новой проблемы, являлся поводом для завершения системы за счёт новых уточнений, логически выведенных из решений, уже когда-то принятых в связи со смежными вопросами. Нерешённых проблем оставалось мало. Кроме того, чаще всего речь шла только об уточнениях специалистов и о некотором определении Бога, весьма тонком, о котором до этого ещё никто не думал. Ещё Пий XII энергично защищал эту систему вплоть до последних определений, которые надо было рассматривать как окончательные (чистая природа, блаженное созерцание Христом во время Его земной жизни, моногенизм^[3]).

Однако, уже давно разрыв между системой средневековой мысли и современной научной или философской мыслью многим представлялся нетерпимым. Науки имели меньшие, чем богословие, претензии на окончательную истину и они, не колеблясь, непрерывно пересматривали свои принципы, даже если при этом каждый раз приходилось реконструировать всю систему.

Собственно эта гибкость мысли, и постоянная переоценка являли собой секрет их эффективности. Богословие не могло оставаться до бесконечности в стороне от всего этого направления. Великие отцы Средних Веков хотели построить богословие, способное в своей области соперничать с наиболее великими философами и наиболее великими учёными их времени; в действительности, это было связано также со стремлением предложить богословие, достойное других исследовательских дисциплин и заслуживающее таким образом доверия современного честного человека, а потому требующего не только усилий по переделыванию, но и постоянного и фундаментального пересмотра. Затем схемы заимствовались у ведущих философов современности: у Гегеля и Хайдеггера, даже у Фрейда и структуралистов.

Речь более не шла о последних особых признаках Бога или человека, но a priori