1226).
Речь не шла о составлении картины святости на Западе. Напротив, представилось интересным — насколько наше знание нам это позволяет — показать это свидетельство в развитии по поводу каждого из важных моментов одновременно в пространстве, проходя через различные культуры Запада, и во времени — от Средних веков до наших дней.
Перед нами не стояла задача показать всё, что дало это направление жизни и мысли богословию. Достаточно было обратиться к сути проблемы, которая как раз управляет этим Преданием: союзу между человеком и Богом. Нам представляется, что вся тайна Откровения была историей любви, которая полностью могла бы быть понята, именно исходя из понятия любви. Сначала Любовь сама в себе, в её совершенстве, которую удаётся отгадать через рассмотрение отношений Сына со Своим Отцом в тайне Святой Троицы. Затем Любовь, обращённая к нам, направляющая нас к бытию для разделения счастья; вместе с тем, это необходимо включает в себя любовь как абсолютное уважение к другому и, соответственно, к его свободе; отсюда — сдержанность Бога, Его самоустранение, осязаемое вплоть до впечатления молчания и даже отсутствия; но также и Его бесконечное терпение и Его смирение. Смирение Бога… Понятие, дорогое сердцу христиан Востока, о котором так мало говорят на Западе! Уважение этой свободы включает, в свою очередь, принятие возможной неудачи, по крайней мере предполагаемой, но иногда и определённой. Это — грех человека, каким бы образом он не происходил, проявляющийся в отказе любить. Всё это не было абсолютно новым. В первой части мы довольствовались построением нашего исследования, не приводя всеохватывающей документации. Мы также попытались показать некоторые стороны, которыми определённые течения мысли на Западе иногда пренебрегают или даже отрицают их. Мы стремились лучше выделить связь, которая охватывает всё при условии помещения в центр понятия любви. Исследование этой связи, впрочем, привело нас попутно к уточнению таких фундаментальных категорий, как «личность», в том виде, в каком её мало-по-малу выделила древняя Церковь, преодолевая все пределы греческой философии, но без подчинения ей; но не как те, кто повторяет повсюду это слово, не замечая, что оно даже не существовало по-гречески до христианства, что это — категория, совершенно необходимая при желании понять что-нибудь в Любви. Мы также настояли на использовании категорий времени и пространства, скрытым во всех наших отношениях с Богом, и подчеркнули конвергенцию между наиболее древними представлениями религий античности и самыми современными научными гипотезами. Так, приходит тайна нашего Искупления с приходом и жизнью Бога на земле и происходит проникновение всего динамизма абсолютной любви не только в среду людей в общем и абстрактном виде, но и очень конкретно и реально, хотя и в довольно таинственном виде в наиболее глубокий центр каждого сознания на место наиболее скрытого из всех наших желаний, всех наших страхов, всех наших личных решений. Именно здесь, без сомнения, наше изложение составляет наибольшую новизну, а именно, в отношении к смыслу, придаваемому Страстям Христовым. Поэтому было очень важно доказать с помощью множества текстов, что мы только восстанавливаем и немного уточняем интуицию Отцов, постоянно существующую со времени возникновения Церкви — интуицию, находящуюся в глубоком согласии со всем духовным опытом наших наиболее великих святых Запада. Представляемый материал, несмотря на пропуски, достаточно обширен. Специалист найдёт там много ссылок, которые он может дополнить. Неспециалист будет счастлив, по крайней мере, найти собранным в значительное количество важнейших текстов. Последняя глава кратко излагает, куда должно вести осуществление во всей полноте союза любви между Богом и человеком. Мы попытались показать, в какой мере эта перспектива и эта вера изменили всё наше восприятие существования и, в дополнение, почему традиция в отношении нашего союза с Богом, в общем развитая на Западе, в силу её недостаточности, вела неизбежно в тупик, на который мы указали в начале этого введения.
Указав на важность, которую мы придаём свидетельству мистиков, мы хотели бы вначале кратко дать несколько указаний на деликатную проблему их интерпретации, особенно в связи с психоанализом. Если a priori однажды и навсегда допускается, как само собой разумеющееся, вместе со всем схоластическим средневековым богословием то, что вершины «союза с Богом» не могли бы действительно быть реальным союзом с Богом, участием в Его собственном Существе и в сознании, которое имеет Он Сам, в Любви, в которой Он Сам Себя любит, но скорее всего является эффектом определённого действия Его благодати на нашу душу — тогда становится очевидным, что «мистический союз» по праву попадает целиком в область психологического наблюдения и может приоткрыть только в общем и целом законы всей психики. Например, это неявная рабочая гипотеза такого психоаналитика, как Антуан Вергот[5], который, впрочем, относится с особым уважением к феномену мистиков. Тем не менее, так же как и этот автор, но по другим причинам и в согласии с другой схемой, мы отказываемся, как разделять духовное и психическое, так и смешивать их[6]. В мистической перспективе, которая является нашей, святой — как говорит об этом святой Хуан де ла Крус (Иоанн Креста † 1591) — утешается не только Богом, но и через Бога, и в самом Боге. И в большинстве случаев наша человеческая психика также принимает в этом участие. И след этого участия нашей психики именно тогда (по праву, по крайней мере) попадает в область, доступную наблюдению со стороны психолога, но это ещё не сущность самого утешения. Различие значительно. Впрочем, это изменение перспективы проявляется не только в единственном мистическом опыте «союза с Богом», но также, и в сильной мере, в мистических переживаниях или в интерпретации определённых явлений. Нам представляется, что это опять именно богословское допущение, которое вовлекает А. Вергота в рассмотрение всех случаев появления стигматов, за исключением, может быть, случая, происшедшего со святым Франциском Ассизским, как представляющих случай истерии. Позволим себе прямо сейчас сделать некоторые уточнения по поводу этой особой проблемы, тогда и вопрос об интерпретации мистиков, в целом, окажется прояснённым. Мы охотно согласимся с тем, что ещё мало известный психосоматический механизм, который обеспечивает переход психического впечатления к появлению ран, является одним и тем же как
* * *
Перед нами не стояла задача показать всё, что дало это направление жизни и мысли богословию. Достаточно было обратиться к сути проблемы, которая как раз управляет этим Преданием: союзу между человеком и Богом. Нам представляется, что вся тайна Откровения была историей любви, которая полностью могла бы быть понята, именно исходя из понятия любви. Сначала Любовь сама в себе, в её совершенстве, которую удаётся отгадать через рассмотрение отношений Сына со Своим Отцом в тайне Святой Троицы. Затем Любовь, обращённая к нам, направляющая нас к бытию для разделения счастья; вместе с тем, это необходимо включает в себя любовь как абсолютное уважение к другому и, соответственно, к его свободе; отсюда — сдержанность Бога, Его самоустранение, осязаемое вплоть до впечатления молчания и даже отсутствия; но также и Его бесконечное терпение и Его смирение. Смирение Бога… Понятие, дорогое сердцу христиан Востока, о котором так мало говорят на Западе! Уважение этой свободы включает, в свою очередь, принятие возможной неудачи, по крайней мере предполагаемой, но иногда и определённой. Это — грех человека, каким бы образом он не происходил, проявляющийся в отказе любить. Всё это не было абсолютно новым. В первой части мы довольствовались построением нашего исследования, не приводя всеохватывающей документации. Мы также попытались показать некоторые стороны, которыми определённые течения мысли на Западе иногда пренебрегают или даже отрицают их. Мы стремились лучше выделить связь, которая охватывает всё при условии помещения в центр понятия любви. Исследование этой связи, впрочем, привело нас попутно к уточнению таких фундаментальных категорий, как «личность», в том виде, в каком её мало-по-малу выделила древняя Церковь, преодолевая все пределы греческой философии, но без подчинения ей; но не как те, кто повторяет повсюду это слово, не замечая, что оно даже не существовало по-гречески до христианства, что это — категория, совершенно необходимая при желании понять что-нибудь в Любви. Мы также настояли на использовании категорий времени и пространства, скрытым во всех наших отношениях с Богом, и подчеркнули конвергенцию между наиболее древними представлениями религий античности и самыми современными научными гипотезами. Так, приходит тайна нашего Искупления с приходом и жизнью Бога на земле и происходит проникновение всего динамизма абсолютной любви не только в среду людей в общем и абстрактном виде, но и очень конкретно и реально, хотя и в довольно таинственном виде в наиболее глубокий центр каждого сознания на место наиболее скрытого из всех наших желаний, всех наших страхов, всех наших личных решений. Именно здесь, без сомнения, наше изложение составляет наибольшую новизну, а именно, в отношении к смыслу, придаваемому Страстям Христовым. Поэтому было очень важно доказать с помощью множества текстов, что мы только восстанавливаем и немного уточняем интуицию Отцов, постоянно существующую со времени возникновения Церкви — интуицию, находящуюся в глубоком согласии со всем духовным опытом наших наиболее великих святых Запада. Представляемый материал, несмотря на пропуски, достаточно обширен. Специалист найдёт там много ссылок, которые он может дополнить. Неспециалист будет счастлив, по крайней мере, найти собранным в значительное количество важнейших текстов. Последняя глава кратко излагает, куда должно вести осуществление во всей полноте союза любви между Богом и человеком. Мы попытались показать, в какой мере эта перспектива и эта вера изменили всё наше восприятие существования и, в дополнение, почему традиция в отношении нашего союза с Богом, в общем развитая на Западе, в силу её недостаточности, вела неизбежно в тупик, на который мы указали в начале этого введения.
Предисловие автора
Указав на важность, которую мы придаём свидетельству мистиков, мы хотели бы вначале кратко дать несколько указаний на деликатную проблему их интерпретации, особенно в связи с психоанализом. Если a priori однажды и навсегда допускается, как само собой разумеющееся, вместе со всем схоластическим средневековым богословием то, что вершины «союза с Богом» не могли бы действительно быть реальным союзом с Богом, участием в Его собственном Существе и в сознании, которое имеет Он Сам, в Любви, в которой Он Сам Себя любит, но скорее всего является эффектом определённого действия Его благодати на нашу душу — тогда становится очевидным, что «мистический союз» по праву попадает целиком в область психологического наблюдения и может приоткрыть только в общем и целом законы всей психики. Например, это неявная рабочая гипотеза такого психоаналитика, как Антуан Вергот[5], который, впрочем, относится с особым уважением к феномену мистиков. Тем не менее, так же как и этот автор, но по другим причинам и в согласии с другой схемой, мы отказываемся, как разделять духовное и психическое, так и смешивать их[6]. В мистической перспективе, которая является нашей, святой — как говорит об этом святой Хуан де ла Крус (Иоанн Креста † 1591) — утешается не только Богом, но и через Бога, и в самом Боге. И в большинстве случаев наша человеческая психика также принимает в этом участие. И след этого участия нашей психики именно тогда (по праву, по крайней мере) попадает в область, доступную наблюдению со стороны психолога, но это ещё не сущность самого утешения. Различие значительно. Впрочем, это изменение перспективы проявляется не только в единственном мистическом опыте «союза с Богом», но также, и в сильной мере, в мистических переживаниях или в интерпретации определённых явлений. Нам представляется, что это опять именно богословское допущение, которое вовлекает А. Вергота в рассмотрение всех случаев появления стигматов, за исключением, может быть, случая, происшедшего со святым Франциском Ассизским, как представляющих случай истерии. Позволим себе прямо сейчас сделать некоторые уточнения по поводу этой особой проблемы, тогда и вопрос об интерпретации мистиков, в целом, окажется прояснённым. Мы охотно согласимся с тем, что ещё мало известный психосоматический механизм, который обеспечивает переход психического впечатления к появлению ран, является одним и тем же как