хочиш, Степан, он кричит, будиш Сиражутдином? Хочу, я кричу! Ашхаду алла илаха иллалаху, ва ашхаду анна Мухаммадан расулуллах! Свидетельствую, что нет божества, кроме Аллаха, и что Мухаммад посланник Аллаха!..
Только на мгновение переводит дух.
Ну, вот… так, короче, я сделался — Сиражутдином!.. Мой второй сын Федул — он теперь, слава Богу, Абдулгафур! — тоже послушался меня. А старший Иван — до сих пор не обрезан! И три его младших сестры живут дрянью! Но главное, что меня убивает — Зубейжират!.. Не желает покаяться, что же мне делать?.. С необрезанным жизнь прожила — страшный грех! Мерзость, грязь, истребление души! Он мог не знать — а она?.. Он — то есть, я, когда был необрезанным — он мог не знать, а она?.. Зубейрижат, дочь Абдумуслима, сына Абдул-Керима обязана знать? Не обязана?..
Перемещается в пространстве.
Я знаю, я знаю, что знала, и все понимала — и все… Все равно, несмотря на запрет нашей веры, бегала голой по острову — я это помню, как было вчера!.. И пошла, погубила себя, но пошла!.. За необрезанного пошла — ведь пошла, ведь пошла!..
Уже даже не перемещается — бегает.
О-о, да подумаешь, благодарность!.. Могла ему прямо сказать: спасибо вам, человек хороший, за то, что вы такой хороший и — до свидания!.. Знай свое место, знай!.. А не идти к нему в жены, плодиться, как будто крольчиха, губить свою вечную душу!.. Еще говорит, я ревную к нему… Степану ее, говорит, не гожусь даже в подметки… Он, говорит, был прекрасным, как Б-г, а ты, говорит — Сиражутдин!.. Старый ишак, говорит, Сиражутдин!.. Она хочет мне боли, она меня сильно злит… Она, понимаешь, она, понимаешь, она…
Заметно, обида рвет ему душу.
Я не стану жить с дрянью, не стану!.. Пока не услышит, пока не очистится — дрянь, дрянь! — я не стану!.. Не стану, не стану я, правда же, я не могу!.. Не могу-не могу, помоги мне, о, Сущий!.. Я люблю ее, о, я не стану, люблю, помоги…
Убегает.
Промокает платочком слезы.
Смотри, я в той жизни имела трех… Ну, считались мужьями… Я любила, ласкала и холила их, как могла… А чего не могла… Да, и тоже меня все бросали… Бросали и как бы… Ну, то есть бросали… Но, честное слово, — я так не обижалась. Ну, так, чтобы очень обидеться… Ужасно обидеться… До смерти…
Всхлипывает.
Потому что умела каким-то удивительным способом проглотить обиду и дальше идти… Оставались какие-то силы… Чтобы жить еще дальше зачем-то — понимаешь?..
Всхлипывает.
И я никого — можешь верить — ни разу и никого не проклинала. Мне бывало, конечно, обидно и больно, но я себе говорила: в сущности, если подумать, никто никому ничем не обязан… Никто не обязан — и все… И нужно терпеть. Терпеть, образно говоря, и терпеть… В общем, так…
Плачет.
Вот так я и знала, что буду реветь… Слезами ему не поможешь… Он помирает, мне жалко…
Внезапно как будто пугается чего-то, рот прикрывает руками, подозрительно озирается по сторонам.
Ой, прости… Я представила — вдруг, нас услышат… Кому еще рассказать про такое — кроме Тебя?..
Тяжело вздыхает.
Значит, уже я жила не в Караганде — а в Москве. Снимала малюсенькую, но зато совершенно отдельную однокомнатную квартиру. За МКАД… Туда, если, образно говоря, двигаться строго по Горьковскому шоссе, в направлении Балашихи… не доезжая… жемчужины нашего Подмосковья… Был у меня свой холодильник, телевизор 21 инч, большая и очень удобная полутораспальная кровать, ковер с тигрятами и тигрицей… Боже, о чем я?.. Вот: я однажды встречаю — его! Он безработный, я — безработная. Вместе сидим в длинной очереди, ждем, когда позовут и общаемся, образно говоря: трали-вали, не знали… В Москве, Ты подумай, в кои-то веки встретить живого мужчину и даже поговорить!.. Короче, общались, общались мы с ним, и общались, а потом он так странно и пристально так на меня посмотрел и говорит: А что, говорит, милая Лялечка, возьмите, говорит, пожалуйста, меня к себе ненадолго! Пожалуйста, думаю я про себя, разбежалась! А сама удивленно, тем временем, тоже на него смотрю, и, опять же, про себя думаю: может, он шутит?.. По виду, однако, я вижу — не шутит. Но, думаю, может, такая у человека манера: он, вроде, не шутит — но как бы и шутит? Люди такие разные… И я улыбнулась ему, как могла, по-доброму и открыто: отчего же — ему говорю! — ненадолго, можно — говорю ему! — и надолго! И улыбаюсь ему изо всех сил, чтобы он сразу понял: с юмором у меня хорошо. Правда-правда… Но, однако же, вдруг, замечаю на глазах у человека настоящие слезы: Надолго, наверное — говорит! — я не смогу, потому что — говорит! — я, наверное, скоро умру.
Лялечка молчит. Как природа.
Ну, как на такое мне, Господи?.. Еще и еще пытаюсь понять: может быть, все-таки шутит?.. Но понимаю — не шутит. Напротив, я вижу в зеленых глазах какую-то, образно выражаясь, уже нездешнюю тоску, и бледность на впалых щеках — признак благородства…
Тяжело вздыхает.
А чего я могла? То и сделала, что я могла: жить пустила! А как же мне было его не пустить: без родных, без знакомых, без денег, без крыши над головой, смертельно больной… Я пустила. Пустила его, я пустила, пустила!..
Всхлипывает.
Короче, взяла я его за руку — и по врачам. Как ребенка водила. А у него — говорят — запущено все, и ужасно. И нужна операция — говорят — и тоже — говорят — никакой гарантии. Но я, тем не менее, все ж таки уломала его и легли мы с ним под нож. Извелась, поседела… Ему только хуже. И день ото дня ему хуже, и хуже… Я ночами не сплю, что мне делать? Все жалеют меня и его, говорят: отпусти, говорят, хватит мучить! Что? Вот так человека взять — да отпустить?.. Вот так вот мужчину взять — да отпустить?..
Упрямо мотает головой.
Нашла, наконец, великого колдуна. Из Адыгеи! Хромого, усатого, желтоглазого. С большими такими зубами. Он когда так улыбался — губы у него так по сторонам разъезжались — и так возникали зубы… Колдун! Денег хотел. И много. А откуда у меня много денег? И мало, не помню, чтобы водились — даже когда работала продавщицей в цветочном ларьке у метро… А с другой стороны, я подумала: из-за денег мужчине помирать? Мужчина сегодня — как Бог: не вижу, но знаю, что
Только на мгновение переводит дух.
Ну, вот… так, короче, я сделался — Сиражутдином!.. Мой второй сын Федул — он теперь, слава Богу, Абдулгафур! — тоже послушался меня. А старший Иван — до сих пор не обрезан! И три его младших сестры живут дрянью! Но главное, что меня убивает — Зубейжират!.. Не желает покаяться, что же мне делать?.. С необрезанным жизнь прожила — страшный грех! Мерзость, грязь, истребление души! Он мог не знать — а она?.. Он — то есть, я, когда был необрезанным — он мог не знать, а она?.. Зубейрижат, дочь Абдумуслима, сына Абдул-Керима обязана знать? Не обязана?..
Перемещается в пространстве.
Я знаю, я знаю, что знала, и все понимала — и все… Все равно, несмотря на запрет нашей веры, бегала голой по острову — я это помню, как было вчера!.. И пошла, погубила себя, но пошла!.. За необрезанного пошла — ведь пошла, ведь пошла!..
Уже даже не перемещается — бегает.
О-о, да подумаешь, благодарность!.. Могла ему прямо сказать: спасибо вам, человек хороший, за то, что вы такой хороший и — до свидания!.. Знай свое место, знай!.. А не идти к нему в жены, плодиться, как будто крольчиха, губить свою вечную душу!.. Еще говорит, я ревную к нему… Степану ее, говорит, не гожусь даже в подметки… Он, говорит, был прекрасным, как Б-г, а ты, говорит — Сиражутдин!.. Старый ишак, говорит, Сиражутдин!.. Она хочет мне боли, она меня сильно злит… Она, понимаешь, она, понимаешь, она…
Заметно, обида рвет ему душу.
Я не стану жить с дрянью, не стану!.. Пока не услышит, пока не очистится — дрянь, дрянь! — я не стану!.. Не стану, не стану я, правда же, я не могу!.. Не могу-не могу, помоги мне, о, Сущий!.. Я люблю ее, о, я не стану, люблю, помоги…
Убегает.
Лялечка
Из вечной, вязкой Тишины до нас долетают робкие всхлипы и причитания. Постепенно они образуются в слова, обретают смысл.— Я так обижена, Господи… меня так обидели, Господи…
Промокает платочком слезы.
Смотри, я в той жизни имела трех… Ну, считались мужьями… Я любила, ласкала и холила их, как могла… А чего не могла… Да, и тоже меня все бросали… Бросали и как бы… Ну, то есть бросали… Но, честное слово, — я так не обижалась. Ну, так, чтобы очень обидеться… Ужасно обидеться… До смерти…
Всхлипывает.
Потому что умела каким-то удивительным способом проглотить обиду и дальше идти… Оставались какие-то силы… Чтобы жить еще дальше зачем-то — понимаешь?..
Всхлипывает.
И я никого — можешь верить — ни разу и никого не проклинала. Мне бывало, конечно, обидно и больно, но я себе говорила: в сущности, если подумать, никто никому ничем не обязан… Никто не обязан — и все… И нужно терпеть. Терпеть, образно говоря, и терпеть… В общем, так…
Плачет.
Вот так я и знала, что буду реветь… Слезами ему не поможешь… Он помирает, мне жалко…
Внезапно как будто пугается чего-то, рот прикрывает руками, подозрительно озирается по сторонам.
Ой, прости… Я представила — вдруг, нас услышат… Кому еще рассказать про такое — кроме Тебя?..
Тяжело вздыхает.
Значит, уже я жила не в Караганде — а в Москве. Снимала малюсенькую, но зато совершенно отдельную однокомнатную квартиру. За МКАД… Туда, если, образно говоря, двигаться строго по Горьковскому шоссе, в направлении Балашихи… не доезжая… жемчужины нашего Подмосковья… Был у меня свой холодильник, телевизор 21 инч, большая и очень удобная полутораспальная кровать, ковер с тигрятами и тигрицей… Боже, о чем я?.. Вот: я однажды встречаю — его! Он безработный, я — безработная. Вместе сидим в длинной очереди, ждем, когда позовут и общаемся, образно говоря: трали-вали, не знали… В Москве, Ты подумай, в кои-то веки встретить живого мужчину и даже поговорить!.. Короче, общались, общались мы с ним, и общались, а потом он так странно и пристально так на меня посмотрел и говорит: А что, говорит, милая Лялечка, возьмите, говорит, пожалуйста, меня к себе ненадолго! Пожалуйста, думаю я про себя, разбежалась! А сама удивленно, тем временем, тоже на него смотрю, и, опять же, про себя думаю: может, он шутит?.. По виду, однако, я вижу — не шутит. Но, думаю, может, такая у человека манера: он, вроде, не шутит — но как бы и шутит? Люди такие разные… И я улыбнулась ему, как могла, по-доброму и открыто: отчего же — ему говорю! — ненадолго, можно — говорю ему! — и надолго! И улыбаюсь ему изо всех сил, чтобы он сразу понял: с юмором у меня хорошо. Правда-правда… Но, однако же, вдруг, замечаю на глазах у человека настоящие слезы: Надолго, наверное — говорит! — я не смогу, потому что — говорит! — я, наверное, скоро умру.
Лялечка молчит. Как природа.
Ну, как на такое мне, Господи?.. Еще и еще пытаюсь понять: может быть, все-таки шутит?.. Но понимаю — не шутит. Напротив, я вижу в зеленых глазах какую-то, образно выражаясь, уже нездешнюю тоску, и бледность на впалых щеках — признак благородства…
Тяжело вздыхает.
А чего я могла? То и сделала, что я могла: жить пустила! А как же мне было его не пустить: без родных, без знакомых, без денег, без крыши над головой, смертельно больной… Я пустила. Пустила его, я пустила, пустила!..
Всхлипывает.
Короче, взяла я его за руку — и по врачам. Как ребенка водила. А у него — говорят — запущено все, и ужасно. И нужна операция — говорят — и тоже — говорят — никакой гарантии. Но я, тем не менее, все ж таки уломала его и легли мы с ним под нож. Извелась, поседела… Ему только хуже. И день ото дня ему хуже, и хуже… Я ночами не сплю, что мне делать? Все жалеют меня и его, говорят: отпусти, говорят, хватит мучить! Что? Вот так человека взять — да отпустить?.. Вот так вот мужчину взять — да отпустить?..
Упрямо мотает головой.
Нашла, наконец, великого колдуна. Из Адыгеи! Хромого, усатого, желтоглазого. С большими такими зубами. Он когда так улыбался — губы у него так по сторонам разъезжались — и так возникали зубы… Колдун! Денег хотел. И много. А откуда у меня много денег? И мало, не помню, чтобы водились — даже когда работала продавщицей в цветочном ларьке у метро… А с другой стороны, я подумала: из-за денег мужчине помирать? Мужчина сегодня — как Бог: не вижу, но знаю, что
