сплошным синяком, из рассеченного надбровья стекала на щеку и шею кровь, тут же застывала черными пятнами. Рубаха была разорвана и висела на узловатом здоровенном торсе клочьями, брюки, лопнувшие по шву, держались лишь на ремне. По синякам и кровоподтекам на теле Иван понял — «харю» били ногами, и били долго. Ну что же, он получил то, чего искал. Такие всегда получают — сначала бьют, а потом и их бьют, да посильнее, побольнее, вымещая злость.

Ивана скривило в горькой усмешке, в голову полезло щемящее, дергающее — и такие, как он, получают, не остаются без своего. Одна отрада, одно успокоение — милицию сюда не затащишь и на аркане, она все больше с заднего хода, по своим делам, а то бы… А то бы, глядишь, и не стоял бы у стеночки с пивком-то! И все равно на душе было мерзко, холодно, несмотря на наружные тридцать градусов.

Он стоял до закрытия, пока не выгнали. Когда выходил, видел, как усаживался в «Жигули» директор автопоилки — там закрыли немного раньше. Тут же стояла машина-фургон с мелкой, но знакомой надписью «спецмедслужба». В нее загружали лежавших у автопоилки. Интересно они времечко выбирают, когда уже все закрыто, когда клиентура уже дошла до кондиции и народа не особо много, подумал Иван философски. Больше он ни о чем не думал в этот вечер. Как до дому добрался не помнил. Но как-то добрался.

…Начинало смеркаться, зимой сумерки ранние, быстрые. Иван стоял здесь уже около часа. И даже мороз ничего не мог с ним поделать. Все присматривался, припоминал. Жаль, конечно, что не видно отсюда храма со звонницей, того самого, что наособицу от андрониковского монастыря, нынешнего рублевского музея, жаль. Даже заброшенный, с заколоченными дверьми, сбитыми крестами и немного помятыми куполами, также обросшими кустами у оснований, — и крохотная, тоненькая березка умудрилась вырасти, будто из самого тела храма, даже со всеми этими не слишком привлекательными деталями он все равно был мощным, гордым красавцем, напоенным неземной величавостью, неземным горним духом. Иван еще раньше, ежедневно проезжая мимо на троллейбусе, каждый раз не мог глаз оторвать, все смотрел. И всегда двери были забиты, заколочены, всегда было безлюдно и тихо там, возле него. Еще тогда в нем смутно возникал какой-то расплывчатый вопрос: почему же так, почему забыта дорога сюда, почему двери заколочены и нет входа человеку туда, где дух бы его поднялся, воспарил — и какая разница, верующий ли, зашел ли на чудо рукотворное полюбоваться, неважно — главное, вверх взлетел, над собою самим возвысился… Вот вопрос, боимся ли чего, за нас ли боятся, берегут, а может, нас и боятся — поди, разберись. Кто, зачем? Почему вдруг так стало? И почему вечно на ремонте или просто на замке музеи наши, галереи — что это вдруг так вот разом у всех крыши прохудились да стены расшатались? Нет, надо вверх, ввысь, а иначе же зачем вообще, иначе впустую?! Зато всегда были открыты двери, дверцы, ворота туда, где человеку в бреду сивушном казалось, что воспаряет он, на крылах летит в дали заоблачные, но падал, низвергался в такую грязь, что и человеком уже с трудом мог почитаться. Почему так, за что? Или зачем, для чего, с какой такой целью? Не мог Иван разобраться во всем этом, да и не пытался особо. Но боль, поселившаяся в его теле еще с тех самых пор, жила. Правда, она уже давно перебралась маленьким живым существом из-под височной кости в грудь, поближе к теплу, к сердцу и там свила себе гнездышко, все чаще и чаще напоминая о себе, пробуждая чувства и мысли прежде неведомые, но жгучие ныне, от которых небрежно пытается отмахиваться холодный мозг, но к которым прислушивается сердце. И Иван пусть смутно, но ощущал, что дорога наверх только начинается, что слишком долго и упорно он опускался и его опускали куда-то вниз, в духовное и человеческое небытие, но он выкарабкался оттуда и пускай медленно, но все же поднимался, наощупь, без проводников и советчиков. И вело его это маленькое существо, эта боль, поселившаяся в груди, боль не телесная, но жгущая, исцеляющая прозрением.