таких же, как они, — убедительное доказательство необратимости социальных перемен новой Индии.

Далит — значит задавленный.

Далит — называют себя неприкасаемые, выброшенные из жизни диким анахронизмом, невероятным в наши дни, как динозавр, завывающий на сверкающем полу электронно-вычислительного центра.

Тысячелетиями длилось их существование рядом с жизнью, вне ее, и вот, впервые за тысячелетия безмолвные тени обрели голос и заявили о себе.

Отчетливей всего звучит в их произведениях ненависть к системе, не просто допускающей отверженность человека, но и лишающей его права на сочувствие потому, что его нежизнь — расплата за содеянное им в прошлой жизни; звучит в них и требование самых радикальных перемен.

Вот стихотворение Умаканта Рандхира:

Можно представить, какой интерес литературных кругов мгновенно вызвали к себе неприкасаемые.

Ведь дело не в художественных достоинствах их произведений — хотя многие из них написаны бесспорно талантливо, — а в новизне их взгляда на индийскую действительность. Неприкасаемые видят ее изнутри, но их остраненность от основного русла индийской культуры дает им стереоскопичность видения.

Об этом писал критик Шарачандра Муктибодх:

«Чем так разительно выделяется литература далит?

Положением тех, кто ее создает. Находясь в особом положении, они видят явления в отличной от нас всех перспективе. Они по-другому соотносятся с древними священными книгами, с мифологией, с классической поэзией и поэтому чувствуют, что по-другому воспринимают жизнь, ее сокровенный смысл и боль. Они, безусловно, правы».

При всей значимости развития реализма, как метода, и роста его влияния, при всей значимости вхождения в литературу писателей из народа с их новыми героями и тематикой нельзя забывать, что в индийской прозе продолжается, говоря словами критика-марксиста Намвара Сингха, «противоборство реальности и мечты».

Очень многое из того, что пишется сейчас в Индии и именуется реалистической литературой, есть по сути дела, неоромантизм, отличающийся широтой и новизной тематики, но так же подменяющий истину идеалом.

Уходить от действительности в смятении от ее непонятности и необъятности можно в любой выдуманный мир, не только в башню из слоновой кости, но и в упрощенный, упорядоченный вариант реальности, где если не все прекрасно, то все ясно.

В последнее десятилетие в Индии вышло в свет множество романов и рассказов, получивших общее название «региональных». Их действие происходит в глухих уголках страны, лирично и трогательно описаны местные обычаи, деревенские праздники, устоявшийся быт. В них есть и приметы времени, и острые конфликты между старым и новым, но все конфликты кончаются счастливой развязкой — вне логики повествования, вне развития характеров.

В поисках натурального человека, свободного от шрамов и восточной и западной цивилизации, сохраняющего естественное равновесие с природой, писатели обращаются и к жизни племен, детей природы. Эта литература отличается сюжетной занимательностью, броскими этнографическими деталями и — стереотипностью: либо герой приезжает приобщать местных жителей к XX веку и влюбляется в дочь главы племени, либо он бежит от цивилизации XX века и, конечно, влюбляется в дочь главы племени.

Как прямой результат урбанизации появилась и все серьезней разрабатывается тема: человек и город, большой город и маленький, заурядный человек. Герои городской прозы — клерки, учителя, лавочники, люмпены, студенты, даже если они горожане по рождению, не любят города, относятся к нему с пугливым отвращением, но уже не помышляют о бегстве, понимая, что путь назад закрыт.

Индийская урбанизация произошла так быстро, что писатель не успел обнаружить привлекательные стороны кипучей городской жизни, и город в индийской прозе — монстр, ненасытно высасывающий силы из своих жертв и безжалостно выбрасывающий шелуху на свои заплеванные улицы. К тому же, воспитанный в преклонении перед красотой природы — вечной темы индийского искусства, писатель находит город эстетически отталкивающим: видимо, нужно долго вживаться в пейзаж, сотворенный человеком, чтобы полюбить его.

Рождение «городской души» еще впереди.

Не случайно именно городская проза так настойчиво говорит об одиночестве, об отчужденности, о бесплодности попыток воздействовать на жизнь и навлекает на себя обвинения в эпигонском перенесении западной проблематики на индийскую почву. Но если даже форма, в которую выливаются эти настроения, и является заимствованной, можно ли сомневаться в их подлинности и обусловленности индийской ситуацией?

Чего ради импортировать сюжеты, когда совсем рядом, в самой Индии можно так точно списать с натуры клерка из рассказа Сукхбира «Замершее воскресенье» — отупевшего до паралича воли, заеденного жизнью, ненужного и жалкого? Или такого, как герой рассказа Пандуранга Рао «Кришна-флейтист», придумавшего себе чуть ли не влюбленность в чеканное серебряное блюдо на витрине — единственный источник красоты в тусклой жизни? Или рабочего в плохонькой мадрасской типографии, который столько лет все собирался жениться, а дело кончилось тем, что он сам набрал приглашение на собственную свадьбу и заболел. Пустая жизнь прошла под стукотню педали ручного наборного станка («Педаль» Джеякандана).

И, движимый чувством острого сострадания к миллионам незаслуженно обездоленных людей, индийский писатель иной раз не выдерживает, поддается «нетерпению сердца» и заставляет то ростовщика раскаяться, то погибнуть вконец исстрадавшегося, только бы отыскать какой-нибудь выход из создавшегося тупика.

Поэт и драматург Рагхувир Сахаи суммировал двойственность положения индийского писателя, в которой и заключен трагизм его существования:

«…те, кто владеет словом и рвется выразить душу народа, — не знает подробностей народной жизни. Мы присягаем на верность народу, но не в