Николай Ульянов Сириус

I

Проклятье вечное тебе

Четырнадцатый год!

Вл. Ходасевич

В это лето горели леса. Дымная пелена простерлась над Россией. Только дыхание Балтики отгоняло хмарь. Царское семейство проводило лето в Петергофе у самой воды, в маленьком дворце-коттедже. Кабинет государя, похожий на корабельную рубку, с установленной в нем подзорной трубой, помещался наверху.

Накануне важного дня, к которому готовились, император заснул там, сидя в кресле. Проснувшись ночью, долго не мог понять, где находится.

Снилась пустынная зала с распахнутой дверью, широкой, как ворота, а снаружи, залитая светом, надвигалась голубая скала.

Сон был знакомый. Впервые он видел его, еще наследником престола, в Аничковом дворце. Выступы и впадины скалы походили на стершийся барельеф с намеками на лица и фигуры. Тот же сон привиделся в Ливадии в день смерти отца.

Умирающий сидел в кресле и тяжко страдал. Крошечная императрица едва успевала утирать батистовым платком пот, струившийся по широкому лицу. В это время весь двор — от гофмаршала до простого садовника — прощался с царем, опускаясь на колени и целуя бледную руку, умевшую разгибать подковы и сворачивать в трубку серебряные тарелки. Николай стоял рядом с матерью, стараясь спрятать куда-нибудь свои руки. Ему казалось, что подданные сравнивают их с отцовской и втайне жалеют, что уже не будет у России такой державной длани.

Когда царица безутешным плачем возвестила о своем вдовстве, он, взяв под руку своего зятя и друга Александра Михайловича, незаметно вышел в соседнюю комнату и там разрыдался у него на груди.

Сегодня, еще не просыпаясь, узнал роковой сон. Пробудившись, добрался до балконной двери и вдохнул знакомый с детства запах липы и клена — запах царских парков и дворянских усадеб. Со стороны Большого дворца долетело бормотание плохо закрытого фонтана, а от берега — чуть слышное плескание финской волны. Постояв, прошел в спальню. Утром, в белой морской форме, шедшей ему больше, чем полковничий мундир, спустился в вестибюль. Там ждал министр двора граф Фредерикс.

— Простите, Владимир Борисович. Проспал. Поздно лег. Смотрел вчера вечером в трубу на взморье, и так захотелось покататься! Люблю бывать на море.

При выходе их ждали дворцовый комендант Воейков и флаг-капитан Нилов.

Проехав ворота в стене, отделяющей «Александрию» от нижнего Петергофского парка, — направились к пристани с блестевшим позолотой колесным пароходом. Там собрались: министр иностранных дел Сазонов, русский посланник в Париже Извольский, французский посол Палеолог, французский военный атташе генерал Ла Гиш. Они только что прибыли морем из Петербурга. Поздоровавшись, император принял рапорт капитана «Александрии» и пригласил всех на судно.

В салоне яхты тихо, прохладно; пол и стены обиты сукном и шелками. Завтрак был подан.

Как только «Александрия» пошла полным ходом, государь заговорил о предстоящем визите:

— Мы будем много и серьезно беседовать с президентом и, я уверен, придем к полному единодушию. Но мне доставляет немало заботы наше соглашение с Англией. Ее необходимо привлечь к союзу. Это так важно для сохранения мира!

— Тройственное Согласие, государь, вряд ли будет в силах сохранить мир, — заметил Палеолог.

— Мне говорили, что вы лично обеспокоены намерениями Германии.

— Да, государь, я действительно обеспокоен, хотя и не имею определенных данных, чтобы предсказать немедленную войну. Но император Вильгельм и его правительство создали в Германии такое состояние умов, при котором они в случае малейшего происшествия в Марокко, на Востоке, где угодно, ни отступить, ни войти в соглашение уже не смогут. Им нужен успех за успехом, и ради этого они не задумаются пуститься в авантюру.

«Александрия» шла так плавно, что совсем не чувствовалось ее движения. Всем хотелось продлить прелесть пребывания в салоне, и, может быть, поэтому завтрак затянулся дольше, чем полагалось. Когда подали кофе, Палеолог стал восторженно хвалить Финский залив.

— Он списан с марины Ван де Вельде. Я это почувствовал сегодня, когда мы плыли в Петергоф. Эта вата облаков, парусный корабль вдали, солнце и множество лодок!.. Готов поверить, что все это создано Петром в духе его голландских увлечений.

Речь посла прервана была пушечным выстрелом, таким сильным, что у Извольского выскочил монокль из-под надломленной брови. За первым второй, третий.

— Поднимемся наверх, господа, — предложил император.

После сумрака каюты все были ослеплены солнцем, взморьем, куполом Кронштадтского собора и множеством парусов, которыми, как лилиями, расцвел залив. С морских фортов ухали орудия, им отвечали такие же грузные выстрелы французской эскадры. Во главе ее шел величественный броненосец «Франция». На русских кораблях звенела медь «Марсельезы», перекатывалось «ура», торжественными глыбами неслось «Боже, царя храни». Весь Петербург приехал встретить президента. Он, маленький, лысый, стоял на носу броненосца, отвечал на овации легкими поклонами и поднятием правой руки, в которой держал цилиндр. Немного поодаль стоял премьер-министр Французской республики Рене Вивиани. На борту «Александрии» государь представил свою свиту, а потом, усевшись в кресла, начал с ним оживленный разговор. Сазонов и Извольский занялись Вивиани.

Никто не заметил, что «Александрия» идет полным ходом, что Кронштадтский собор опустился в море и от него виднелся один крест. Приближался Петергоф с маленькой пристанью, убранной французскими флагами. Там белели шпалеры гвардейского флотского экипажа, кителя, перья дамских шляп.

Сойдя на берег, государь с президентом обошли почетный караул, пропустив его церемониальным маршем. А когда расселись в экипажи, взвод конвойцев, пустив коней пляшущей рысью, открыл шествие по аллеям парка.

Петергоф был в своей лучшей поре. Облака, как на плафонах Тьеполо, застыли белыми глыбами с сидящими на них богами. Шепот столетних дубов, фонтаны, каскады твердили бесконечную поэму об отплытии на остров Цитеру.

— Magnifique! Magnifique!^[1] — восклицал Вивиани, ехавший в одной коляске с Фредериксом.

Сквозь деревья заблестело золото дворцовой церкви, мелькнуло белое Марли, отраженное в пруду, а когда кортеж приблизился к каналу, замелькали краснокирпичный фасад с белыми пилястрами, с переплетами окон и гигантская струя «Самсона».

— Дорогой граф, то, что я вижу, вызывает во мне настоящее волнение. Мы, французы, обладатели Версаля и Трианона, владеем прекрасными трупами. Наши дворцы и сады умерли вместе