работу углекопов, поддерживается безукоризненная чистота.

Я с интересом слушал рассказ инженера об условиях работы углекопов на Шпицбергене, когда широко распахнулась дверь столовой и на пороге появилась коренастая фигура с красным, как кирпич, лицом. Это был мой старый знакомый — Хельмар Нойс. Словно смутившись всеобщим вниманием, он неловко сел за стол и занялся ужином. Это был его последний ужин на Шпицбергене. На следующий день он должен был с угольщиком уйти в Норвегию. Тогда он еще не знал, что в Тромсе на набережной его встретит вместо сына… полицейский, для того, чтобы отвести в тюрьму. Правосудие вспомнило старые счеты со «шкипером» Нойсом…

На следующий день у нас на «Красине» перебывало почти все население Нью-Олесунда — 250 мужчин и 20 женщин; большинство приезжало по 2–3 раза.

22-го мы выгрузили самолет Чухновского на воду при помощи «Читта-ди-Милано», который немедленно посде этого покинул Кингсбей. Вслед за ним ушла и «Браганца». Эта лихая норвежская промысловая шхуна, на гротмачте которой развевается теперь итальянский флаг, смело лезет в битые льды, заполнившие всю бухту.

На глазах у нас из зеркально чистой поверхность бухты превратилась в сплошное скопление пловучих льдов; огромные льдины то-и-дело отрывались от двух глетчеров, спускавшихся с гор.

Весь день 23-го ушел на выгрузку имущества для летной группы, остающейся с Чухновским в Кингсбее. На берегу маленького заливчика, где укрылись две больших итальянских летающих лодки, выросла палатка Чухновского. В этой палатке его группе предстоит прожить до возвращений «Красина» на Шпицберген из Норвегии. Не скажу, чтобы жизнь в палатке даже в июле, при здешнем климате (термометр иной раз опускается ниже нуля), была особенно заманчивой.

24-го, когда мы выгрузили имущество Чухновского и собирались поднимать якорь, с моря накатилась волна густого тумана. Мы оказались запертыми в бухте. Туман полз вдоль полосатых шпицбергенских гор. Эллинг Нобиле, береговые эстакады, пришвартованные к ним угольщики— все исчезло из глаз. Дальше собственного флагштока не было ничего видно.

XXII. Похождения Сора.

Поминутно натыкаясь на льдины, медленно плывшие по бухте, я пробирался на шлюпке к берегу. Как мало похожи эти льдины, отрывающиеся от глетчеров, на те, к которым успел привыкнуть глаз там, на севере! Это какие-то безобразные осколки, источенные водой; они носят на себе следы земли, по которой сползали в море из горных ущелий. Желтые, красные и черные полосы пестреют на поверхности льдин. К тому же эти льдины далеко не такие синие, как морские.

Через несколько минут «Красин» потонул в тумане. Берега также не было видно. Наугад направляя шлюпку, то-и-дело задевая веслами за лед, вышел я к берегу далеко в стороне от мола, около строящейся электрической станции.

Высоко над берегом на обрывистой скале сидят двое молодых альпини^[3]); распевая веселую песню, они болтают ногами и наблюдают за кругами, образующимися от скатываемых ими в море камней.

— Алло, камрады, где ваш капитан Сора?

— А, буоно джиорно, синьор «Красин» руссо!

Молодые стрелки кубарем скатываются с обрыва вслед за брошенным камнем и, как школьники, вприпрыжку бегут впереди, провожая меня к крошечному, сколоченному из желтых сосновых досок, домику, где живет капитан Сора. Эта постройка носит название «домика Нобиле» и находится у высокой решетчатой стены исторического эллинга.

С капитаном Сора я познакомился на «Читта-ди-Милано». Меня очаровал этот маленький смуглый горец, у которого так мало общего с фанфаронами-офицерами «Читта-ди-Милано» и теми членами экипажа «Италии», которых мне довелось знать.

В серой тужурке, плотно облегающей его стройную фигуру, и в серой фетровой шляпе с петушиным пером, Сора вышел мне навстречу. Мы вместе пошли к морю. В туманной дали едва намечались высокие массивы гор. Грязная почва Нью-Олесунда сменилась мягким мхом и гладкими скалами.

Сидя у обрыва над морем с трубкой в зубах, я наслаждаюсь беседой с Сора. В голосе этого маленького горца сквозит нескрываемое презрение к людям, которые не сумели справиться со льдом и для которых лыжи представляют собой нечто более сложное, чем простые сапоги. Недаром у него на «Читта-ди-Милано» в каюте, в углу около вешалки, стоят зеленые узкие лыжи — три пары. Столько же, сколько в каюте у Вильери стоит элегантных ботинок…

Докурив сигаретку до самого золотого мундштука, Сора воткнул ее в зашипевший снег и начал свой правдивый рассказ. Я не стану передавать его целиком. В данном случае меня интересует лишь поход Сора к острову Фойн, последний из серии вылазок, сделанных по направлению к группам Мальмгрена и Вильери.

«На этот раз моими спутниками были голландец Ван-Донген и датчанин Ворминг. «Браганца» забросила нас до пролива Беверли-Зунд. Дальше к востоку лед стоял непреодолимой преградой. Полярная весна запоздала. «Браганце» пришлось спасовать. Восемнадцатого июня мы сошли на берег Беверли-Зунда, имея с собой продовольствия на двадцать четыре дня. Снаряжение наше состояло из лыж, рюкзаков и спальных мешков. Для упряжки у нас было девять собак с одной нартой. Наш путь лежал на северо-восток, и первый день прошел вполне благополучно.

На следующий день, когда мы приближались к Кап-Платену, Ворминг почувствовал себя не совсем хорошо. Его глаза не выдержали действия ослепительного полярного солнца, и он заболел снежной слепотой. Дальше итти Ворминг не мог. Возвращаться с ним на «Браганцу» мы также не могли — у нас не было времени: там впереди блуждали во льдах люди, беспомощные, как дети, которых нужно было вывести к земле.

Мы оставили Ворминга на Кап-Платене, снабдив его продовольствием на весь обратный путь до «Браганцы». Ему нужно было только как следует отлежаться с завязанными глазами, после чего он свободно мог потихоньку итти один к «Браганце».

Я знал, что где-то в этом же районе бродит лыжная партия норвежцев Нойса и Танберга, к которым присоединились двое моих альпини — Маттеода и Альбертини. На всякий случай в том месте, где мы покинули Ворминга, я оставил записку на имя Нойса о том, что один из нас заболел и идет в одиночку обратно. Такую же записку я оставил на следующем этапе. Но, оказывается, впопыхах во второй записке вместо Ворминга упомянул имя Ван-Донгена. Норвежцы нашли эту записку. Позже они нашли записку, которую оставил на своем пути, возвращаясь к «Браганце», сам Ворминг. Таким образом, у Нойса создалось впечатление, что оба моих спутника заболели и что я иду на север один. Вот почему они и сообщили на «Браганцу» о том, что я один продвигаюсь на Фойн.

Мои надежды на Ворминга