быстроглазое, но уж оплетаемое тонкой паутиной первых морщин. Теплая, сытая жизнь старила мягко, незаметно…

— Мотьхен! — сказал Яков Федорович. — Смотри, какой я молодец. Да?..

— Да! — ответила Мотьхен, вздохнув.

— Не вздыхай, Мотьхен! Сегодня торжественный день.

Он грузно сел в кресло, раскуривая трубку. Память его лениво ползала, по-червячьи, где-то в пустоте прошлого.

— Да, если бы я не родился в этот день, что было бы с тобой, Мотьхен, а?

Мотьхен болезненно улыбнулась.

— Что было бы, а? Хороший я человек, Мотьхен, или нет?

Он наливался кровью от самоудовольствия, покашливал и охорашивался в кресле.

— Что было бы, а?

— Оставьте, Яков Федорович. Вы не знаете, что было бы.

— Не знаю? Ну так ты сама знаешь.

— И я не знаю. Никто не знает.

Она сбросила платье и стала вдруг какой-то домовитой, толстоногой в цветной юбке немкой, готовой пасть сейчас на колени и благословлять небо, что миновала ее беспутная, темная, страшная слепотой своей жизнь, а взяла ее жизнь тихая, пресная и положила за пазуху к такому доброму человеку.

— Что было бы, Мотьхен! — повторял этот добрый человек, самодовольничая в дымном облаке. — А может быть, тебе лучше было бы, Мотьхен? Ты кое к чему не привыкла ли? С одним, да еще старым, не скучно ли тебе? И веселей было бы с пятью какими-нибудь молодцами?

Яков Федорович нагнул голову и льстивым шепотом начинал дразнить.

Мотьхен прислушивалась к противным его словам, как лошадь, которую стегают, по не зажившей еще шкуре.

— Поцелуй мне руку, Мотьхен! — строго сказал Яков Федорович.

Она покорно подошла и нагнулась поцеловать его руку.

— Что ты, Мотьхен! Разве так целуют? На колени надо стать.

Она и на колени стала.

— Ты понимаешь, за что ты мне руку целуешь?

Она тихонько качнула головой.

— Нет? О, когда же ты поймешь! За то, что я спас тебя.

— За то, что вы спасли меня.

— За то, что я взял тебя в дом к себе!

— За то, что вы взяли меня в дом к себе…

Она рабски повторяла его слова, но какие-то задорные смешинки рождались глубоко в ней. А если бы не спас? А если б не взял?.. Ночь-то какая бывает! И который уж год она звездам в глаза не глядела?

— Глупый вы, Яков Федорович! — сказала она вдруг со вздохом. — Не вы спасли, а просто жизнь переменилась.

И опять села глядеться в зеркало. Какие темные, совсем молодые глаза!

— Поедемте кататься, Яков Федорович?

— Тихое помешательство, — сказал Яков Федорович. — Когда человек начинает понимать, как он счастлив, он потихоньку сходит с ума. А сумасшедшие, конечно, могут и ругаться, и по ночам кататься.

На открытии цирка было шумно и весело. Пахло тощей черной лошадью, которая стояла за перегородкой и фыркала, радуясь, что кончился переезд. Директор торжественно провозглашал номера, и пять музыкантов играли неистовый марш. Янкелевич был среди них, приглашенный в последнюю минуту для пополнения оркестра.

Чета Стубе сидела в рублевых местах. Яков Федорович хмурился и важничал. Матильда Петровна вся светилась. Она чувствовала себя прежней Мотей. В ней просыпались долго дремавшие голоса дикой воли и пьяного восторга. Издалека звучали ей струны ее старенькой дешевой арфы, и звуки их казались теперь такими невероятно прекрасными, такими невыносимо блаженными. Сон ли это был или еще что, но счастье это было и полная до краев жизнь. Вот этими пальцами играла Мотя, и пела, и Мотю слушали. А теперь пальцы потолстели, и разве может что-нибудь спеть теперь Мотя?

На арену вышел белый клоун с темно-малиновыми кругами на щеках и лбу. Он тащил с собой куклу в пестром платье со шлейфом, таращившую глаза. Он сажал куклу на стул, становился на колени, прижимал руку к сердцу и говорил высоким протяжным голосом:

Глаза у него закрывались, и колпак болтался со звоном. Но кукла молчала. Он повторял свое объяснение, но кукла молчала упорно. Тогда он звонко бил ее по одной щеке и по другой щеке и третьим ударом валил на песок. Публика хохотала. Мотя всматривалась в лицо клоуна, и в темных его, утомленных глазах на меловом лице видела родные искры.

Ей хотелось сорваться со своего места, выбежать на арену и самой спеть, прокричать, что-то сделать перед этой тысячеглазой толпой и почувствовать победу. Она захлебывалась какими-то бушующими силами, и не было этим силам никакого выхода. Она мучительно завидовала даже Янкелевичу, бурно пилившему смычком свою скрипку…

Сбор был полный. Вечер прошел с крупным успехом.

По окончании представления Янкелевич стоял у кассы с директором цирка и клоуном. Ему казалось, что добрая половина успеха должна быть приписана его участию в оркестре.

— Наш город артистический! — говорил он.

— А кто эта, в первом ряду, сидела с толстым таким? — спросил клоун.

— О! — ответил Янкелевич, — это Мотя, то есть Матильда Петровна Стубе с супругом. Музыкального магазина владельцы.

— Вот как! — сказал директор внимательно и взглянул на клоуна.

— И граммофонами торгуют? — спросил клоун.

— Как же, первых фирм! — гордо сказал Янкелевич.

Директор одобрительно свистнул. Поощренный Янкелевич разбалтывался:

— Матильда Петровна сама по происхождению из артистического мира.

— Вот как! — сказал клоун, задумываясь.

— Недурная собой? — спросил директор клоуна негромко.

— Очень, — ответил клоун, — глазастая такая.

Тогда директор деловито отвел Янкелевича в сторону и стал с ним шептаться.

Клоун глядел в небо, в звездное небо. Ему вдруг мучительно захотелось вспомнить блеск Мотиных глаз, и он рыскал глазами по звездным блескам.

Две недели простоял цирк.

Две недели Мотя каждый вечер уезжала в цирк. В томительную череду незаметных ее дней ворвался огонь и жег неутолимо. Солнечный свет в окнах, покупатели, приходящие в магазин, разноголосая музыка продаваемых инструментов и равнодушное, одинаково благосклонное ко всем звукам лицо Якова Федоровича — всё, чем жила она эти годы, — стало вдруг невыносимым, таким, чему хочется поскорее убыли, смерти, конца. С первыми же звездами, вкрапляющимися в зеленоватое небо, с первыми огнями в домах Мотя оживала и собиралась к выезду с торопливой тщательностью. Глаза клоуна на белом лице, несвязный разговор, который был у нее с ним после одного из представлений, и неграмотная его записка, переданная Янкелевичем, решала ее судьбу безвозвратно. Она хотела и своим глазам того утомления от бродячей жизни, от жизни на арене, перед толпой, которое было в глазах клоуна. И всему