в Нерчинском горном округе. Равнина, насколько хватает глаз. Более западная, нежели Забайкалье, Сибирь. Или Восточно-Казахстанские степи.

Интенсивность и правдоподобность пережитого Кирилловым инсайта и напугала его, и обрадовала.

Реальная же картина выглядела довольно комично: испуганный и одновременно сердитый Вадим, рвущий от лица Кириллова картину Малевича с прилипшим к ней языком, да литератор Кириллов, находящийся под вдохновением, некстати ушедший в сюжетные перипетии своего романа. С нарастающей ясностью осознающий, что композицию придется переделать, героя перекроить — путь его более неправеден и кровав, чем ему представлялось доселе.

Кириллов замычал и крепче ухватился за рамку «Квадрата», стараясь сохранить язык. Рот наполняла слюна и стекала по подбородку. И возможно, что это естественное увлажнение способствовало тому, что «Квадрат», наконец, отпустил многострадальный язык литератора.

Вадим с осторожностью вертел и рассматривал картину. Кириллов, мыча, отошел к зеркалу. Язык выглядел удовлетворительно. Разве что красен был больше обычного. И немного прохладен — даже на ощупь. Даже в голове было прохладно, а ко всему — небывалый прилив энергии и веселости переполнял Кириллова, восхитительное ощущение всемогущества и безнаказанности, и даже не ощущение, а твердая уверенность в ней.

На картине же осталось отчетливое пятно.

— Ты что наделал? Куда я ее повешу теперь? — едва не плача бормотал Вадим, в то время как Кириллов был занят новыми ощущениями.

Он с трудом подавил желание взять за горло этого недоумка, прижать к стене, придушить — не до конца, а так, ради острастки.

Обоняние еще более обострилось. Да и прочие чувства — все пять или шесть. Он вдруг услышал, как в дальней комнате шелестит кулер компьютера. Почувствовал вонь от хныкающего потомка. И он вдруг понял, что эмоции и страсти имеют запахи. И желание героина пахнет сильнее, чем страх.

— Ну что ты расплакался? Расплачусь… — скаламбурил Кириллов, вынимая деньги и пересчитывая. Торговаться не стал. Язык все еще казался распухшим и ворочался во рту с трудом.

— Зачем лизнул-то? — недоверчиво глядя ну кучку купюр, спросил Вадим.

Знать бы… Кириллов не знал. Эта собачья выходка смутила его самого.

— Проверял на подлинность, — тем не менее, сказал он, приняв из рук Вадима картину и направляясь к двери.

От «Квадрата» определенно исходил вибрации. Кириллов всеми фибрами их ощущал. Красное Дурево. Возле такого ширева проживаешь (теперь уже — проживал), а на суррогат тратишься, мысленно посетовал он Вадиму.

— Знаю я одного, Додика, — сказал Вадик, придерживая стальную дверь, — у него есть настоящий Коровин. Хошь?

— Пока, мастер-фломастер, — сказал Кириллов, игнорируя предложение.

Коровин ему, Кириллову, был ни к чему.

Всю дорогу до дома он пребывал в приподнятом настроении, весело размышляя о вновь открывшихся возможностях и обстоятельствах. О своем блестящем литературном будущем. Тема есть. И талант. И даже фамилия таланта сего — Кириллов — словно бы намекает на виртуозное владение кириллицей. Теперь, хвала Мефодию, со славянской письменностью дело пойдет.

Тот факт, что фамилия прототипа — Арбенин — тоже была литературная, в свою очередь его вдохновлял.

Он вылез из машины и направился к своему подъезду. Пес, сидевший у входа, дружелюбно ему кивнул.

2

Кириллов привык доверять знакам судьбы. Он знал, что многие известные и даже великие люди не были чужды подобной доверчивости. Феллини, например, мог отказаться от съемок фильма, если что-то в окружающих знаках его не устраивало. Пушкин от черных кошек шарахался. Гоголь — от хорошеньких женщин и от чертей, считая, что это одно и то же. А знакомый Кириллову, но уже довольно знаменитый поэт, чтобы этих знаков не видеть, регулярно напивался пьян.

И это свое суеверие он тоже считал особенным знаком. Оно роднило его с великими. Вводило в круг подобных светил.

Сюжет для его романа ему тоже судьба подбросила. Самым неслучайным образом. Свою бабку, заставшую Серебряный век, Кириллов помнил достаточно хорошо. Эта загадочная старуха обитала одна в прокуренной коммунальной комнате — в этой самой, которая теперь Кириллову принадлежит — дымя «Беломором» фабрики имени Урицкого и попивая дешевый советский, а потом и послесоветский портвейн. Жила долго, тянула со смертью, словно всё кого-то ждала-ждала, да отчаялась. И умерла в 104 года — «от табаку», как диагностировала соседка, Парфенова, тоже недавно скончавшаяся, в шестьдесят два, от старости.

О своих отношениях с Арбениным она никогда не упоминала — при юном Кириллове, по крайней мере — да и вообще немногословна была. Однако в семье бытовали предания. История этих отношений, по мненью Кириллова, должна была заинтересовать издателей. Не столько из-за Софьи Валерьевны, сколько из-за Арбенина. Личность загадочная, о коей неизвестно почти ничего широкой публике. Разве что узкому кругу лиц. Эзотерически узкому. Достаточно сказать, что ходили среди современников слухи о том, что Арбенин — вампир. Кириллов этому совершенно не верил, однако решил этих домыслов не опровергать. И даже наоборот, подать своего героя в легкой готической ауре — для занимательности и раскупаемости тиража.

К моменту смерти старушки подростку Кириллову было тринадцать лет, а когда пришла ему пора повзрослеть, то он и переселился в осиротевшую комнату из родительского гнезда. Тогда же и наткнулся на потрепанную газетку, сложенную в несколько раз и протершуюся на сгибах, из газеты выпала фотография, Кириллов сунул все это обратно в картонный короб и забросил на антресоль. И вновь обнаружил их лишь полгода назад, то есть как раз к тому времени, когда затевал свой первый роман. Так почему б и не о романтических отношениях этих двух? А какая грунтовка, какой фон: Серебряный век, декаданс, смена эпох. Тем более, что главная героиня доводилась ему бабкой. А точнее — пра. Так что право имею.

Чем больше он размышлял, тем более уместной представлялась ему мысль копнуть эту тему. И если даже отставить, отворотить, то знаки куда? Ее величество госпожа удача и его высочество случай пренебрежения к их дарам не простят.

Газета была датирована августом 1915-го. На фотографии был изображен брюнет с пронзительными глазами. В газете же сообщалось, что промышленник Арбенин идет на войну.

«На наши вопросы г-н Арбенин отвечал, что отправиться на войну его зовет патриотический долг.

О вампиризме же только сказал горько, что на втором году кровавой войны такие вопросы задавать непорядочно и не сердечно.

Там ведь