прогуливались под ярким солнцем, на террасе, рядом с птичником. Я подходил, и мальчик разражался смехом… Я издали следил за твоею жизнью и сердцем разделял твои страдания, которые угадывал. Наконец, я понял тебя. Это — старое слово, выражение нашего детства, старой доброй романтической школы. Оно хорошо передает мою мысль, и я его сохраняю».^[21]

Лаура Ле-Пуаттевен также осталась верна этому прошлому. Ее нежная память о детских восторгах и мечтах, глубокое влияние, которое оказывали на нее брат и его друг, отразились на воспитании, которое она давала своему сыну Ги — вплоть до чтения Шекспира, к которому она его приохотила, до страсти к стихам и особенно к театру, которую она в него вдохнула, и первых его литературных опытов, которыми она старалась руководить сама.

Нетрудно угадать, на какие страдания намекает Флобер в последних строках своего письма к г-же де Мопассан; мы знаем в настоящее время, какова была эта жизнь, за которою он следил издали и которую он, наконец, понял.

В 1846 году, двадцати пяти лет от роду, Лаура Ле Пуаттевен вышла замуж за Гюстава де Мопассана. То был брак по любви. Лаура была очень красива, а Гюстав де Мопассан обаятелен: от своей бабушки, креолки с острова Бурбона, он унаследовал сладострастные, словно излучающие солнечный свет, глаза, которые передал своему сыну Ги.^[22]

Брак недолго был счастливым; эти два существа просто не могли понимать друг друга: молодая женщина была серьезна и правдива, умна и любознательна, а муж под очаровательной внешностью скрывал недалекий ум и слабость характера, увлекавшие его от приключения к приключению.^[23] Рождение двух сыновей утешило госпожу де Мопассан в ее супружеских горестях: Ги родился 5 августа 1850 г., Эрве — шесть лет спустя.

Меж тем, разногласия между супругами усилились. С тревожной наблюдательностью (не по годам!) маленький Ги в девять лет понимал положение дел в семье и по-своему реагировал на него. Госпожа де Мопассан по этому поводу рассказывала в последние годы своей жизни две интересные истории:

Однажды Ги написал матери:

«Я оказался первым по сочинению; в виде награды госпожа де X… взяла меня в цирк, вместе с папой. Казалось, будто она награждает и папу, но не знаю за что».

В другой раз Ги и Эрве были приглашены на детский утренник к г-же Z… которой в то время увлекался Гюстав де Мопассана. Эрве был болен и не мог идти; мать решила остаться с ним дома. Г. де Мопассан с готовностью предложил пойти с Ги. Но ребенок, словно понимая нетерпение отца, мешкал перед уходом, одеваясь; отец, выведенный, наконец, из терпения, пригрозил, что не возьмет его на этот праздник. — «Ах, — отвечал Ги, — мне все равно; тебе больше, чем мне, хочется идти туда». — «Ну же, завяжи тесемки у башмачков», — сказал отец. — «Нет, — ответил Ги, — подойди и завяжи мне их сам». — Изумление отца. — «Все равно, — прибавил мальчик, — ты завяжешь их, лучше решайся сразу». — И отец завязал тесемки.^[24]

Г-жа де Мопассан решила радикально изменить ситуацию, тяжелую для нее и вредно влиявшую на воспитание сыновей. Между супругами произошло мирное разделение — в силу простого договора у мирового судьи. Г-жа де Мопассан получала обратно свое состояние, оставляла у себя детей и получала на них от мужа ежегодную пенсию в тысячу шестьсот франков.^[25] Она уехала в свое имение в Этрета, и там ее сыновья прожили большую часть детства. До разделения супруги де Мопассан ежегодно приезжали на несколько месяцев в Париж, но главным местом их жительства был Этрета.

Уже расставшись с женой, Г. де Мопассан продолжал приезжать к ней на летние каникулы, но в качестве гостя, — условие, которое было ему поставлено и принято им.^[26] Ги всю жизнь поддерживал отношения с отцом и вел с ним сердечную переписку, как явствует из нескольких опубликованных писем Г. де Мопассана. Некоторые лица, близко знавшие Ги де Мопассана, утверждали, что в разговорах он всегда энергично защищал поведение отца, несмотря на огромную любовь, которую он питал к матери.^[27]

II

В Этрета госпожа де Мопассан жила с сыновьями на вилле Верги, принадлежавшей ей и обязанной своим именем бесчисленным фруктовым садам («vergers»), покрывающим эту часть Нормандии. До сих пор еще жива местная наивная, красивая легенда, в которой главную роль играет «дьявол Верги».^[28]

Вилла Верги, которую Мопассан всегда называл своим «милым домом», стояла близ моря, на дороге в Фекан. Отсюда ребенок отправлялся к своим друзьям-рыбакам; отсюда выплывал он в море, которое искренне любил всю жизнь, отсюда следил за легкими движениями лодок. Впоследствии, будучи уже знаменитым и богатым, он выстроил рядом с этим домом, где протекло его детство, красивую виллу Ла-Гильет и приезжал сюда отдыхать телом и душой среди здоровой и спокойной природы, знакомой ему с детства — отдыхать на фоне пейзажа, дорогого ему с первых лет жизни.

Огромный сад окружал дом Верги. Госпожа де Мопассан сама набрасывала его план. Сорок лет спустя, после жестокой утраты, разбившей ее жизнь, она еще помнила чудесный сад, наполненный березами, липами, сикоморами, розовым и белым шиповником, великолепным остролистом; помнила белый дом деревенского типа, с балконом, увитым виноградом и жимолостью, утопавший в купах жасмина; помнила просторные комнаты, уставленные старинной фамильной мебелью, шкафами и баулами, найденными в Феканском аббатстве, с чудесным руанским фаянсом.

Ги де Мопассан провел свое детство (до тринадцати лет) в этом доме. Он не имел иной воспитательницы и лучшего товарища, чем мать. Между матерью и сыном всю жизнь существовали глубокая привязанность и полное взаимопонимание. В последние годы своей жизни госпожа де Мопассан исключительно жила памятью о сыне, не без гордости сознавая то большое участие, которое она принимала в развитии его вкуса и ума.

Она так горячо охраняла культ дорогого покойника, что выступила с публичным протестом, когда в 1901 году один из сторожей сквера Сольферино, в Руане, объявил себя молочным братом Ги де Мопассана. По странному совпадению, именно в этом сквере находится бюст великого писателя; какой-то журналист и несколько зевак засвидетельствовали даже изумительное сходство сторожа с бронзовым изображением. Г-жа де Мопассан сочла своим долгом развеять эту легенду и заявить, что она была единственной кормилицей своего сына. Она написала негодующее письмо в редакцию «Journal»:

«Я сама, — говорит она, — кормила моего сына Ги и никому не позволю присвоить себе это звание. Я не думаю, в самом деле, чтобы чужая женщина могла бы воспользоваться этим правом