с тобой чета. Чувствуешь, как все хитро и гениально? В начале девятнадцатого века жил-был один хороший поэт. Человек сто примерно договорились назвать его первым поэтом. Через пятьдесят лет после его смерти Достоевский предложил слиться в экстазе уже нескольким тысячам. А в эпоху всеобщей грамотности к ним присоединились миллионы. Понимаешь, нет? Англичане выбрали себе Шекспира, итальянцы выбрали Данте, мы выбрали Пушкина.

Вот так-то, родной… И напрасно ты волновался и листочки книжные на просвет смотрел — нет ли там еще чего-нибудь за буквами? Нет ничего! Нетути! И Пушкина твоего (в которого ты сам в конце концов уверовал — потому что как же иначе?) вот хоть завтра совсем отменить можно. Передоговориться на кого-нибудь другого. Но, во-первых, лень. Во-вторых, зачем? В-третьих, людишек жалко. Тебя вот, дурачка, жалко — эдакую цацку отнимать!

Настоящие писатели про это давно знают. Потому-то они и настоящие, не недомерки вроде тебя. А теперь прикинь: что они про себя знают? Нет, себя, любимых, они, конечно, очень уважают, без этого нельзя, это входит в правила игры. Но они же не сумасшедшие, как ты. Могут иногда на себя трезво, когда нужно, посмотреть. Есть, правда, такие, что уже и не могут, но им это статус, видишь ли, позволяет. А теперь прикинь: что они про тебя-то знают?

Вот то-то! А ты обижаешься, дурашка! Ты сам рассуди: кто и зачем о тебе договариваться станет? Я, что ли? Так это дорого, понимаешь, стоит. Шутка.

Шучу это я…

На-ко, выпей водички. Предложил бы тебе водочки, да не купил нынче. За рулем. Впрочем, зачем тебе водочка? Ты и без нее всегда пьяный до невменяемости. Водочка нам, редакторам, полагается. За вредность. Вот ты, разумеется, думаешь, что нам, редакторам, легко жить. Сидим, мол, и над вашими муками изгаляемся. Кровушку вашу пьем. А на хрена мне твои муки, если по-честному?! Ты только представь, сколько таких, как ты, шизоидов, через мои руки прошло! И каждый меня норовил своими проблемами по уши накачать. Я, что ли, сливная яма из железобетона? Я не человек? Во мне души нету? А знаешь ли ты, больной, что твоя болезнь заразная? Я по-хорошему в скафандре с тобой беседовать должен. И читать тебя вполглаза, по-быстренькому, чтоб не заразиться. Так что цинизм — это наш профессиональный атрибут, вроде маски и перчаток у патологоанатомов. Ну и водчонка, конечно.

Зачем я работу такую выбрал? Так не мы выбираем, а нас выбирают. Все психиатры, как известно, немножечко психи. И мы тоже немножечко… Объясняю совсем для дураков: каждый редактор — выздоровевший графоман.

Как ты думаешь: почему я тебя насквозь вижу? Да потому, что сам в свое время этой гадостью переболел. И все было так же, как и у тебя: и тмутаракань своя, и Горемыкин свой, и ночные бздения, и супруга уже косо посматривала. Это ж стандарт! Писал я тогда рассказы и повестушки, а замахивался, как водится, на роман, которым всех собирался поразить. Напишу рассказик, и читаю сам себе вслух, и сопли по щекам размазываю. Отошлю его в редакцию, а мне назад возвращают с похабной отписочкой. Как же, думаю, сволочи, так? Я же вам кусок души своей послал! Неужто душа моя ничего не стоит? Похудел килограммов на пятнадцать.

Потом один мудрый человек мне все объяснил. Показал на своем столе пачки с рукописями и говорит: знаешь, сколько в нашем городе таких несчастных, как ты? И чем, ты думаешь, они занимаются? Они стремятся, чтобы мир, все люди то есть, их грязненькими полюбили. И не просто полюбили, но еще и превознесли и деньги за грязнотцу их платили. А люди, голубчик, они не дураки. Они ни своей, ни чужой тем более грязи не хотят. Они хотят зеркальности, да такой, чтоб в зеркале этом прихорашиваться можно было. Писатель, который это понимает, снимает банк. А что касается гениев разных… Тут людишек принуждать надо. Внушать им надо. Это и есть культура, о которой один литературный герой сказал: если бы папаша меня сёк, то я бы знал французский. Думаешь, много людей, положа руку на сердце, любят, например, Набокова и Пастернака? Да что их? Пушкина и Достоевского! Ой, как ты ошибаешься! Народ вот что любит: ромашки спрятались, завяли лютики… Но жрецам выгодна — понимаешь, вы-год-на? — собственная иерархия. Потому что лютиками народ особо-то не заморочишь (хотя именно так и считается). О лютиках каждый дурак свое понятие имеет. А зачем тогда жрецы?

Сейчас, правда, народились здоровые ребята. Они этих гениев литературных в дерьмо опускают, и правильно делают. Словечко страшненькое подыскали: литературоцентризм. И на место Пастернака, который с собой, драгоценным, всю жизнь разбирался, «Иванушек-интернешнл» и «На-ну», будьте любезны! «Упала шляпа, упала на пол!»

Старые жрецы с ними покуда еще воюют, но позиции свои потихоньку сдают. И сдадут. Им ведь главное — что? Главное, чтоб самим остаться с гордо поднятой головой, а солдатиков вроде тебя они давно уже не считают. Так ты, мил человек, пока не опоздал, ступай к здоровым ребятам. Советую. Они тебе место непременно отыщут. Если, конечно, правила их игры поймешь… в чем сильно сомневаюсь.

Но продолжим наши мемуары… Когда тот редактор (теперь большой человек в Москве) мне все это популярно объяснил, я не сразу врубился. Обиделся, надулся, как индюк. Подонком его назвал. Вылечило меня другое… Написал я рассказик, в котором изобразил своего приятеля, а в конце — для эффекта заставил его умереть. Проходит месяц, а приятель и вправду помер. Написал что-то о ревности, а жена моя — бац! — рога мне наставила. Чуть не в тот же день, когда я над законченной вещью слезами обливался. А как не наставить, когда через буквы эти чертовы я совсем почти мужиком быть перестал? И вспомнил я тогда, что лежит у меня в загашнике одна штука… слишком, понимаешь, личная, слишком уж откровенная. Первый опыт моего пера, хе-хе! Я и забыл о ней совсем, а тут вспомнил, достал с антресолей, читаю… И волосы на голове дыбом! В той штучке герой от страшной болезни гибнет. В сознании и, так сказать, исповедуясь сам перед собой. Это я, начитавшись толстовского «Ивана Ильича», сделал.

Кинулся я в больницу, сдал все анализы. Прихожу, а врачиха и говорит: вы только не волнуйтесь пока. Надо еще раз провериться, в Москве. Сама в сторону грустно смотрит. А чего это вы, говорит, так похудели?

Что со мной было, рассказывать не хочу. Коротко: три месяца я из этой истории выбирался, пока ошибка не подтвердилась. И такого я тогда насмотрелся, что описать нельзя. Потом взял рассказик и с наслаждением сжег. Говорят, что рукописи — ха-ха! — не горят. Горят, горят. Только очень плохо. Столько от них дыма и вони, кошмар!

И тогда я впервые задумался: что это такое? Какое же это отражение реальности в присущих этой реальности формах? Это ж чистый