кухню, что ли?

— Я так думаю, Матвей Иваныч, что при себе оставить, — сказал Сорока. — Ездовым.

— На тачанку? Маловат. Ну, да ладно. Поглядим. Посмотрим. Только вот что, Вася, — обрядить его надо. А то, понимаешь, вида нет.

— Есть! — сказал Сорока. — Есть обрядить, товарищ комиссар!

Когда комиссар ушел, Сорока подсел к Федьке на тачанку, легонько шлепнул его по спине.

— Ты как? Трофимыч?

— Трофимыч.

— Так вот, магарыч с тебя, Трофимыч.

Федька невесело покосился на Сороку.

— Чего это?

— Того это. Ты теперь кто есть? Звание у тебя какое?

— Ну?

— То-то, что «ну». Звание у тебя, — торжественно проговорил Сорока, — боец Первой Конной!

Федька быстро поднял голову.

— Врешь?

Сорока обиделся.

— Отроду не врал, а тут вру! Ну, давай вставай! Айда к каптеру!

Каптер Степанов, боец лет сорока, низенький и плотный, как тумба, сидел в тени под навесом — чай пил, чайничал. В одной руке он держал большую медную кружку, в другой — ломоть хлеба, густо покрытый солью.

— Здорово, Степаныч, — сказал Сорока. — Хлеб да соль.

— Оно бы верней — соль да хлеб. Соли-то больше, — не спеша ответил каптер. — Чего, Вася, пожаловал?

— Такое дело, Степаныч. Приказано птичку эту, — Сорока показал на Федьку, — обрядить. Полную форму выдать.

Каптер недоверчиво смерил Федьку глазом.

— Уж больно птичка эта невеличка. Такой и формы-то нету.

Неторопливо хлебнул из кружки.

— Паренек-то чей? Твой найденыш?

— Точно так.

— Ничего. — Каптер одобрительно кивнул. — Ничего паренек. А только формы для него у меня нету. Не заказана.

Опять хлебнул.

— Лучше б ты его, Вася, домой отправил. Чего ему тут зря топтаться?

— Первое дело — не зря, — сказал Сорока. — Его ко мне в ездовые отрядили. На тачанку. Второе дело… — Нагнулся к каптеру и шепотом: —Не тревожь ты, Степаныч, парнишку. У него вчерашний день беляки отца убили, а ты — топтаться!

— Ну? — Каптер отставил кружку. Испуганно мигнул. — Так насмерть и убили?

— Так и убили.

— Эх-хе-хе! — Каптер от огорчения зачмокал, заохал. Стал чего-то рыться в карманах. — Эх-хе-хе, горе какое!

Достал из кармана карамель. Протянул Федьке.

— На, кушай. Бери, бери.

Встал.

— Значит, приказано обрядить? Так, так. А кто приказал-то?

— Комиссар, Матвей Иваныч.

— Так, так.

— Ты вот что, — сказал Сорока, — ты гимнастерку дай. Гимнастерка-то есть?

— Есть-то есть, да не про его честь.

— А что?

— А велика ему будет.

Не то чтоб гимнастерка была очень уж велика. Не очень. Только скроена она была неладно, — видимо, кроил ее чудак-портной, дурная голова: рукава были длиной в два аршина, до самой земли рукава.

— Вот, — сказал каптер. — И смех и грех.

— Оно и верно, не того. — Сорока вздохнул. — Хотя, с другой-то стороны, ежели рукава закатать, так, может, ничего будет. Как скажешь. Федор?

— Не знаю, — сказал Федька.

— Так не говорят. Боец все должен знать. Сапоги давай, Степаныч.

Каптер сокрушенно развел руками.

— Просим прощения. А только чего нет — того нет.

— Неужто сапог нету?

— Нету. Что есть — от того не отрекаюсь. Обмотки есть. Бутсы есть. Сапог нету.

— Покажи-ка бутсы.

Это были огромные австрийские башмаки из твердой, как доска, кожи, на такой толстой подошве, что Федька, как надел их, так сразу на голову выше стал. Зато и весили они фунтов десять.

Башмаки Сороке понравились.

— Вот делают, черти. На сто лет делают. Таким башмакам износу нет. — Присел. — Ну-ка, Трофимыч. — Медленно повернул Федьку вокруг оси. Осмотрел с головы до ног. — Хоть в бой.

У Федьки глаза загорелись.

— А бой-то скоро будет?

— В четверг после дождика, — серьезно сказал Сорока. — А охота в бой?

— Охота! — сказал Федька.

— Здорово охота или как?

— Здорово охота! — сказал Федька.

— Скажи ты, — удивился Сорока — Вот и у меня так было. — Достал кисет. Скрутил цыгарку. — Помню, первый день, как получил я винтовку, вышел на передовую, лег, лежу. «Подстрелить бы, думаю, какого беляка, хоть бы самого дохлого, только чтоб винтовку-то обновить». Лежу. И, как на грех, никого. Заскучал аж. Вдруг, гляжу, идет. Идет, понимаешь, голубь и прямо на меня. Взял его на мушку, прицелился — бах! И — мимо. «Погоди, — думаю, — от Васьки не уйдешь!» Опять — бах! И опять мимо. Словом сказать, все патроны высадил. И хоть бы оцарапал. «Только б, — думаю, — ребята не узнали! Засмеют!» А беляк так на меня и лезет, так и прет. Я было ходу. А он: «Стой! Стой, — говорит, — раззява! Чего в своего командира палишь?» Гляжу — и впрямь командир мой, взводный. Он, понимаешь, обход делал. Дозоры обходил. «А ну, — говорит, — становись! Смирно! Пять нарядов вне очереди! Шагом арш!»

— Бывает, — сказал каптер, усаживаясь на свое место, под навесом, в тени. — Бывает, что стрельнул в ворону, а попал в корову.

— Это кто ж корова? — сказал Сорока. — Взводный?

— Я не про то, — сказал каптер. — Я про то, что разные стрелки бывают. Иной стрелок и в овин головой не попадет.

— Ну, ну, Степаныч! — сказал Сорока. — Нечего!

Возвращаясь, встретили комиссара. Он их не заметил, спешил куда-то, на ходу листая какие-то бумаги, вшитые в зеленую папку.

— Матвей Иваныч! — окликнул его Сорока — Вот, обрядил!

Комиссар приостановился. Посмотрел на Федьку. Одобрил:

— Ничего.

— Ему бы теперь домой, на деревню, — сказал Сорока. — То-то бы ребята позавидовали.

— А где дом-то? — сказал комиссар. — Далеко?

Федька неопределенно махнул рукой.

— По шашé.

— Как?

— Да по шашé.

— По «шашé»… — Комиссар укоризненно покачал головой. — Плохо говоришь.

— Неграмотный я.

— Это как? Ни читать, ни писать?

— А на что мне твое писание? — равнодушно сказал Федька. — Сбрую за него дадут?

— Ладно. Нечем хвастать-то. — Комиссар повернулся к Сороке. — Ты уж, Василий, займись им. Для начала хоть буквы-то покажи. А то куда его такого?

— Есть!

Комиссар ушел.

— «Сбрую»! — проворчал Сорока. — Разве можно так говорить?

— А как?

— А по-человечески. Он — первым делом — твой комиссар. И потом — постарше тебя, поумней будто. Чего дичишься? Чудак!

Федька ходил по лагерю туда-сюда, приглядывался, присматривался и дивился и понять не мог: где ж тут война? Ему казалось: война — это выстрелы, взрывы, это команда: «за мной!», это крик: «ур-ра!» А тут, гляди-ка: сидят бойцы,