налетели, и как батю убили. Помнит. Всю жизнь помнить будет. А только, казалось ему, давно это было. Тогда-то, на селе, был паренек, неказистый, немудреный, деревня деревней — Федька. А теперь, — Федька одернул гимнастерку, выпрямился, — теперь-то вот боец Первой Конной, Трофимов, Федор Трофимыч. Еще б вот коня! Вот еще коня б дали!
Вдруг остановился, насторожился. Близко послышались голоса. Говорил Никита, боец второго эскадрона, и еще кто-то другой, кто — не понять, а голос знакомый.
— Ну, что ты? — говорил он. — Ехал в волисполком. Ну, заехал не туда. За что ж тут к командиру?
— А по каким это делам ехал в волисполком? — сказал Никита.
— А по таким это делам, что у нас кулаки председателя убили, Трофимова, Трофима Иваныча. Может, слыхал?
Что за черт! Кто такой? Федька удивленно обернулся. По боковой тропинке, от сада к дому, шли Никита, рослый боец в черной бурке, и на два шага впереди, ведя в поводу высокого белого жеребца, какой-то парень в синих холщовых штанах, коренастый, крепкий, с красным во всю щеку рубцом.
Федька увидал парня, побледнел, ахнул: «Гришка! Гришка Скобло!» Швырнул котелок. Схватил винтовку, — неподалеку в козлах стояли четыре винтовки, — рванул затвор и, не целясь, торопливо — бах!
— Сдурел? — Никита подбежал, вырвал у него винтовку. — Сдурел, дядя?
— Да это ж беляк! — прерывающимся голосом крикнул Федька. — Да это ж Гришка! Да он же… батю моего убил!
Парень воровато огляделся и вдруг легко, махом, вскочил на коня, поймал повод. Конь от неожиданности вскинулся на дыбы, закружился, заплясал.
— Гляди! — крикнул какой-то боец. — Гляди, Никита! Уйдет!
— Стой! — крикнул Никита. — Стой! Стрелять буду!
Парень осадил коня. Дал повод. На полном карьере пронесся мимо Никиты и Федьки. Свернул к реке. Протопал по мосту. И скрылся. Пропал.
— Держи! — крикнул Никита. — Держи, ребята!
Со всех сторон, стреляя на ходу, бежали бойцы.
— Стой! Держи!
— Федька! — Откуда-то вынырнул Сорока. — Федька!
— Ну? — сказал Федька. — Чего?
— Ты что наделал-то?
— А что?
— Эх, брат, беда! — Сорока чуть не плакал. — Иди! Командир зовет!
Командир эскадрона, Давыдов, сидел в большой комнате за большим столом, что-то писал. На подоконнике, руками обхватив колени, сидел комиссар, Матвей Иванович. Сидел, трубку курил. Федька несмело приоткрыл дверь. Вошел. Давыдов, не глядя, кивнул: — Садись. Федька сел. — Так, так, — проговорил Давыдов, не отрываясь от бумаги. — Так, так… «Что так?» подумал Федька. — Плохо… — пробормотал Давыдов, продолжая писать. — Плохо, брат, плохо… Вдруг бросил перо. Поднял голову. — Плохо ты, брат, стреляешь! За десять шагов и не попал! Куда это годится? «Вот он о чем!» Федька повеселел. — Ничего, — сказал он, — в другой-то раз не уйдет! — А что? — А голыми руками задушу! — Что ты? — сказал Давыдов. — Где тебе против него? Федька даже привстал. — Это мне-то? — Это тебе-то. — Да попадись он мне другой раз! Раз-зорву! — Так, — сказал Давыдов. — Молодец. Сила парень. — Опять взялся за перо. Что-то зачеркнул. Что-то подчеркнул. Отодвинул бумаги. — Сила-парень, — повторил он. — А, между прочим, из части-то погоню. В три шеи погоню. — Это кого? — сказал Федька. — Это тебя. — Чего? — Того, — сказал Давыдов. — Мы с тобой тут всё шутки шутим. А ведь дело-то не шуточное. Ты мне скажи-ка вот что: на каком это ты основании стрелял в этого… как его… в Гришку? — А как же его? — Федька растерянно поглядел на комиссара, но тот молчал. — Да ты-то почем знаешь, как его? — сердито сказал Давыдов. — Ты тут кто? Командир? Комиссар? Порядки новые наводишь? Раз человека задержали — должны его доставить в штаб. А самовольно стрелять никто не имеет права. За это, знаешь, что? За это под суд! Скрипнула дверь. Вошел Потапов, комвзвода. — Не догнали, товарищ командир. Ушел. — Кто был на карауле? — Бондаренко. — Взять под арест! — Слушаю! — Потапов козырнул. Звякнул шпорами. Вышел. — Ну вот, — сказал Давыдов, — ушел Гришка твой. — Помолчал. — Ты слово такое — «дисциплина» — слыхал? — Нет, — сказал Федька, — не слыхал. — Да, рано. Рано, брат, в вояки вышел. Ладно. Иди.
«Рано в вояки вышел. Иди». «И уйду!» Федька сидел на берегу реки, свесив голову, понуро глядя вниз, на воду — в воде отражалось вечернее небо. Было очень тихо. И было грустно очень. «И уйду! — думал Федька. — Что, без тебя не проживу? Проживу. Не маленький. Сидит, командует — из части погоню! Нечего гнать-то. Сам уйду. И хоть бы за дело! А то — тьфу! Подумаешь: Гришка! Он-то убил, а его не тронь! Циплина!» Захрустели ветки. Послышались шаги. Федька оглянулся — комиссар. Стоит комиссар, Матвей Иваныч. Трубку курит. На небо поглядывает. Молчит. Федька подождал: не скажет ли чего? И не дождался, сам заговорил: — Циплина, циплина! Да что мне гада-то этого целовать, что ли? Ну вас всех! Уйду! Комиссар выколотил о каблук трубку. Разостлал шинель. Сел. — Вольному воля, — сказал он. — А зря. Обижаться тут нечего. Федька молчал. — Зря, зря, брат, — сказал комиссар. — Ведь ты что наделал-то, понимаешь? «Разорву!» Разве в одном твоем Гришке дело? Федька молчал. — Дело в том, что без дисциплины воевать нельзя. Без дисциплины армии нет. Ясно? Федька молчал. — Да, брат, — сказал комиссар. — Не ты первый. Поначалу многие так: «Циплина, циплина! Старые порядки вертают!» А потом осмотрелись, обстрелялись — поняли: без дисциплины нельзя… — И я пойму, — вдруг сказал Федька, — ежели толком. А то «погоню». Погоняла нашелся! — Занозистый. — Комиссар одобрительно мотнул головой. — Гляжу я на тебя и Лешку своего вспоминаю. У меня в Донбассе паренек вроде тебя. Зубастый тоже. — Опять потянулся за кисетом. Он был заядлый курильщик, комиссар. — Так как же, Федор? Федька не сразу ответил. Подумал. Вздохнул. — Мне бы в часть. — А ты где? — сказал комиссар. — В части и есть. — Нет. В строй бы. Чтоб коня дали. — Вот ты что — в строй. Так, так. Комиссар полез в карман, достал записную книжку, карандаш. — Ладно, — сказал он, — пиши. Пиши заявление. Федька нерешительно взял книжку, карандаш. Подержал их в руке. Куда они ему? Потом осторожно через всю страницу провел прямую черту, рядом другую, такую же, поверх третью, покороче. Получилось что-то вроде буквы пэ. Тогда, уже смелее, Федька
Командир эскадрона, Давыдов, сидел в большой комнате за большим столом, что-то писал. На подоконнике, руками обхватив колени, сидел комиссар, Матвей Иванович. Сидел, трубку курил. Федька несмело приоткрыл дверь. Вошел. Давыдов, не глядя, кивнул: — Садись. Федька сел. — Так, так, — проговорил Давыдов, не отрываясь от бумаги. — Так, так… «Что так?» подумал Федька. — Плохо… — пробормотал Давыдов, продолжая писать. — Плохо, брат, плохо… Вдруг бросил перо. Поднял голову. — Плохо ты, брат, стреляешь! За десять шагов и не попал! Куда это годится? «Вот он о чем!» Федька повеселел. — Ничего, — сказал он, — в другой-то раз не уйдет! — А что? — А голыми руками задушу! — Что ты? — сказал Давыдов. — Где тебе против него? Федька даже привстал. — Это мне-то? — Это тебе-то. — Да попадись он мне другой раз! Раз-зорву! — Так, — сказал Давыдов. — Молодец. Сила парень. — Опять взялся за перо. Что-то зачеркнул. Что-то подчеркнул. Отодвинул бумаги. — Сила-парень, — повторил он. — А, между прочим, из части-то погоню. В три шеи погоню. — Это кого? — сказал Федька. — Это тебя. — Чего? — Того, — сказал Давыдов. — Мы с тобой тут всё шутки шутим. А ведь дело-то не шуточное. Ты мне скажи-ка вот что: на каком это ты основании стрелял в этого… как его… в Гришку? — А как же его? — Федька растерянно поглядел на комиссара, но тот молчал. — Да ты-то почем знаешь, как его? — сердито сказал Давыдов. — Ты тут кто? Командир? Комиссар? Порядки новые наводишь? Раз человека задержали — должны его доставить в штаб. А самовольно стрелять никто не имеет права. За это, знаешь, что? За это под суд! Скрипнула дверь. Вошел Потапов, комвзвода. — Не догнали, товарищ командир. Ушел. — Кто был на карауле? — Бондаренко. — Взять под арест! — Слушаю! — Потапов козырнул. Звякнул шпорами. Вышел. — Ну вот, — сказал Давыдов, — ушел Гришка твой. — Помолчал. — Ты слово такое — «дисциплина» — слыхал? — Нет, — сказал Федька, — не слыхал. — Да, рано. Рано, брат, в вояки вышел. Ладно. Иди.
«Рано в вояки вышел. Иди». «И уйду!» Федька сидел на берегу реки, свесив голову, понуро глядя вниз, на воду — в воде отражалось вечернее небо. Было очень тихо. И было грустно очень. «И уйду! — думал Федька. — Что, без тебя не проживу? Проживу. Не маленький. Сидит, командует — из части погоню! Нечего гнать-то. Сам уйду. И хоть бы за дело! А то — тьфу! Подумаешь: Гришка! Он-то убил, а его не тронь! Циплина!» Захрустели ветки. Послышались шаги. Федька оглянулся — комиссар. Стоит комиссар, Матвей Иваныч. Трубку курит. На небо поглядывает. Молчит. Федька подождал: не скажет ли чего? И не дождался, сам заговорил: — Циплина, циплина! Да что мне гада-то этого целовать, что ли? Ну вас всех! Уйду! Комиссар выколотил о каблук трубку. Разостлал шинель. Сел. — Вольному воля, — сказал он. — А зря. Обижаться тут нечего. Федька молчал. — Зря, зря, брат, — сказал комиссар. — Ведь ты что наделал-то, понимаешь? «Разорву!» Разве в одном твоем Гришке дело? Федька молчал. — Дело в том, что без дисциплины воевать нельзя. Без дисциплины армии нет. Ясно? Федька молчал. — Да, брат, — сказал комиссар. — Не ты первый. Поначалу многие так: «Циплина, циплина! Старые порядки вертают!» А потом осмотрелись, обстрелялись — поняли: без дисциплины нельзя… — И я пойму, — вдруг сказал Федька, — ежели толком. А то «погоню». Погоняла нашелся! — Занозистый. — Комиссар одобрительно мотнул головой. — Гляжу я на тебя и Лешку своего вспоминаю. У меня в Донбассе паренек вроде тебя. Зубастый тоже. — Опять потянулся за кисетом. Он был заядлый курильщик, комиссар. — Так как же, Федор? Федька не сразу ответил. Подумал. Вздохнул. — Мне бы в часть. — А ты где? — сказал комиссар. — В части и есть. — Нет. В строй бы. Чтоб коня дали. — Вот ты что — в строй. Так, так. Комиссар полез в карман, достал записную книжку, карандаш. — Ладно, — сказал он, — пиши. Пиши заявление. Федька нерешительно взял книжку, карандаш. Подержал их в руке. Куда они ему? Потом осторожно через всю страницу провел прямую черту, рядом другую, такую же, поверх третью, покороче. Получилось что-то вроде буквы пэ. Тогда, уже смелее, Федька