довезешь до Петруней? — Чиркун соскочил с телеги и, прихрамывая, подошел к Козинцеву. — Мы тебя не обидим.

Евсей остановился, задумался на минуту, соображая: что такое предлагает служивый? А сообразив, ответил:

— Что с твоих керенцев толку? Раз грубку растопить! — Но, бросив быстрый и завистливый взгляд на сапоги унтер-офицера — крепкие, до блеска начищенные яловки, предложил:

— Вот за сапоги, пожалуй, свез бы.

— Побойся бога! Неужто мне при моих погонах да при георгиевском кресте босым домой возвращаться?

— А я бы тебе свои уступил. — Евсей, усмехнувшись, выставил вперед ногу, обутую в поношенный, запыленный сапог с заплатой на носке.

Унтер-офицер не ответил Козинцеву, подошел к телеге и снял свой чемодан. Подхватили котомки и Фока с Николаем, спрыгнули на землю. Фока подошел к Козинцеву.

— Будь человеком, мы же три года дома не были!

— У меня конь не казенный, — буркнул Евсей. — Завтра в поле работу делать. Отдыхнуть скотине надо.

— Ну ладно, спасибо и на этом, — равнодушно согласился Чиркун, дернув за рукав Фоку.

Солдаты прошли мимо нескольких нивнянских мужиков, молчаливо и с подозрением рассматривающих их, за магазин. Там, под двумя липами, окудрявившимися молодой зеленью, была небольшая лужайка с нежной и мягкой травой-муравой. На ней и расселись кружком петрунинцы, вытащив из котомок и чемодана нехитрую снедь: хлеб, сало, несколько луковиц, выстреливших к маю темно-зелеными стрелками, стали не спеша и молча обедать под неприязненными взглядами нивнянцев.

Семену понятна была их неприязнь. Никогда белорусы не жили в миру с кромовдами и нивнянцами. Сытый голодного не разумеет, голодный сытому не спустит. Нивнянцы звали петрунинцев «драными лаптями», а те их — «поросячьими пысами».

На счастье фронтовиков, открыл свой магазин Кирей, и нивнянцы, поспешая, словно к ведру с бесплатной водкой, ввалились в него. Остались на пустыре лишь любопытный, остролицый, как лис, старичок Никифор Белкин да Евсей Козинцев, который, поправив сбрую на спине рысака, водворил свой тяжелый бабий зад на облучок телеги. И в эту минуту к нему подошел-подбежал маленький, шустрый Никифор, без которого не обходилось ни одно мало-мальски интересное событие в Нивном.

— Ну?.. Каково съездил, Евсейка? — Белкин остановил на нем хитрые серые с зеленцой глаза, но лишь на мгновение, потому что в следующую секунду уже шарил взглядом по заднику телеги, где лежал объемистый мешок, словно через мешковину хотел разглядеть: что же такого купил в городе увалень, Евсейка?

— Хорошо съездил, — нахмурившись, ответил Козинцев.

Он боялся, как бы не прилепился к нему словоохотливый дед и не задержал надолго среди пустыря: опомнятся мужики — потребуют четверть водки по случаю продажи сала.

— Но-о! — прикрикнул Евсей на рысака.

Но не так-то просто было уехать от Никифора, если тот не узнал ничего такого, что могло заинтересовать нивнянских старух, с которыми дед любил сиживать на лавочке. Старик Белкин засеменил рядом с телегой, снизу вверх заглядывая в лицо Козинцева.

— А чего привез — не сказал. Али секрет?

Евсей только большой головой боднул, словно слепня прогонял.

— Ничего особенного. Так, тряпки каки-никаки Лушке да мамане, себе рубаху на выход взял.

— Понятно... — Никифор не отставал: — Прибарахляешься, знамо дело. И то верно, хозяйство у тебя крепкое — не обидел отец.

— Батяня у меня молодец, — согласился Козинцев.

— А кого с городу привез? В форме-то? Уж не дезертира какого сыскивать приехали?

Евсей усмехнулся.

— Да нет, белорусы из Петруней с фронту возвращаются. А может, и сами они дезертиры. Сейчас рази поймешь: кто демализованный, кто дезертир?

— А чего бумажку не спросил?

— Я им не староста. Мне одного хрена — пусть себе едут, абы заплатили.

— Платили чем? — поинтересовался дед. — Червонцами?

— Откель?! Керенцами рассчитались — да и то ладно.

Старик Белкин понял, что ничего интересного из Евсея больше не выудишь, повернул обратно, пошел к молча и лениво жующим сало солдатам. Он кузнечиком подпрыгнул к ним и вкрадчиво заговорил еще на подходе к лужайке:

— Приятного аппетиту, служилые!

— Спасибо, — равнодушно ответил унтер-офицер. — Присаживайся к нашему столу, дедушка!

— Нет-нет, спасибочки! Сытый я, пообедамши. А вот табачку разживусь, коли есть.

Никифор присел рядом с Николаем Петрушичем. Тот засунул руку в котомку, вытащил кисет и отсыпал в протянутую дедом ладонь махорки ровно на одну закрутку. Старик задымил и стал расспрашивать солдат.

— Давно с фронта-то?

— Кто как... — ответил Фока. — Мы с Николаем — три месяца, а унтер-офицер еще больше.

— Демализованы али как? — с хитрецой спросил Никифор.

— Уж больно любопытный ты, дед! — хмуро сказал Чиркун. — Тебе что от того?

— Не скажи! — оживился Белкин. — Коль демализованные — хорошо. А дезертиров быстро изловят. И на каторгу, в Сибирь-матушку, а то и еще хужей. В осень вот так Васька Ашиткин в наше село возвернулся. Всего три дня и побыл в родной хате.

Из Киреевой лавки несолоно хлебавши вывалились мужики. По возбужденному, взъерошенному их виду понятно стало, что покинули они магазин не добровольно — помогли им, видимо, Кирей с крепкими нивнянскими мужиками. Они подошли к солдатам, остановились, закурили одну цигарку на троих.

— Садитесь, земляки! Перекусите, чем бог послал, — пригласил их Чиркун.

— Да мы того... — замялся бобыль Тит Сошнев — рыжий мужик. — Мы не супротив, да не полезет кусок в горло. Полечиться бы...

Унтер-офицер понимающе усмехнулся.

— На, возьми водки на всех. — Он дал Титу несколько керенских ассигнаций.

— Вот это дело! Это по-нашему! — обрадовался Сошнев и не меньше его — остальные мужики.

Водку пили по очереди из алюминиевой кружки.

— Ну как там в окопах, братовья? — поинтересовался Тит.

— А что в окопах... — Фока неловко закручивал самокрутку: не привык еще одной рукой. — Не перины в окопах. Вши да грязь. Кайзер постреливает.

— Ну ладно, мужики! — оборвал едва начавшийся разговор Чиркун. — В другой раз договорим — нам поспешать надо.

— И верно — вечер